Сатанинский смех - Фрэнк Йерби

И только тогда она заметила маленького гамена лет десяти, который стоял рядом с ней, достаточно близко, чтобы расслышать ее слова.

– Мама, – закричал этот грязнуля, – она оскорбила господина Неккера! Она назвала его мерзавцем! Я слышал!

Небо чуть не раскололось от вопля торговок рыбой. Они толкались, наваливались друг на друга, торопясь расправиться с ней.

– Сорвите с нее ее лохмотья! – заорала стоявшая рядом с Жаном грязная тетка. – Оставьте ее в чем мать родила, и пусть бежит!

Это предложение вызвало бурю одобрительных криков. И прежде чем Жан успел преодолеть расстояние в десять футов, они осуществили свой замысел.

“Я полагал, – с горечью подумал он, – она не может никогда быть более прекрасной, чем была в том далёком прошлом. Но сейчас она еще прекраснее… а они хотят убить ее…”

Люсьена приняла первые удары, не вскрикнув. Но на ее голой спине проступила кровь прежде, чем Жан оказался около нее. А она в этот момент начала поносить их такими словами, какие никакая французская герцогиня знать не могла. Это на мгновение остановило их – как раз достаточно, чтобы Жан Поль встал рядом с ней. Но они были близки к тому, чтобы убить ее.

Жан выхватил свои пистолеты.

– Я никогда не стрелял в женщин, – сказал он. – Но во имя небес и в память о моей матери я размозжу голову первой же из вас, кто еще раз дотронется до нее!

Они отшатнулись с рычанием. Пуль они боялись.

– Дорогу! – закричал Жан. – Пропустите нас!

Женщины расступились. Жан направлял дула своих пистолетов направо и налево, и когда они прошли сквозь толпу, он стал отступать лицом к ним, угрожая пистолетами, пока они не дошли до угла.

– Не пытайтесь преследовать нас! – крикнул он. – Первый, кто попробует – умрет!

Потом они бежали по кривым улочкам, сворачивая за каждый угол, прислушиваясь, как топот преследователей затихал, пока не стих совсем.

– Здесь, – перевел дыхание Жан, – возьми мой… сюртук…

– Благодарю тебя, – иронизировала Люсьена, – за твое запоздалое беспокойство о моей скромности. Я приму его, но только потому, что застыла после всех этих упражнений. Мое тело не должно тревожить тебя, мой Жанно, – ты видел меня в таком виде достаточно часто…

– Нет, – ответил Жан, – не видел уже много лет и никогда не видел тебя бегающей голой по улицам. Накинь на себя, быстро, черт тебя возьми! Я забочусь не о твоей скромности, а о своем влечении…

Она просунула свою мягкую руку в рукава его длинного сюртука и запахнула полы. Эффект оказался весьма соблазнительным, ибо она намеренно держалась непринужденно.

Она только слегка застонала, когда ткань сюртука коснулась ее израненной спины.

– Отведи меня к себе, – попросила она. – Живой я до своей квартиры не доберусь. Можешь приложить бальзам к моим ранам, это будет занятно, не правда ли?

– Слишком занятно, – мрачно заметил Жан. – Пошли. А ты можешь развеять скуку нашей прогулки рассказом о том, какого дьявола ты шла через этот квартал в такое время…

– А вот это, – с холодком в голосе отозвалась Люсьена, – не твое дело. Могу сказать тебе только одно – почему я шла пешком. Видел, что они делали с каждой каретой, которая пыталась сегодня ночью проехать по улицам?

– Это ты умно придумала, идти пешком, – похвалил ее Жан, – но ты должна была держать язык за зубами после того, как поцеловала этот проклятый гипсовый бюст. В конце концов какая тебе разница?

– На самом деле никакой. Но я хотела бы быть достаточно храброй, чтобы вообще не целовать этот бюст. До сих пор я жила в соответствии со своими принципами. Никогда в своей жизни я не делала того, чего не желала. К тому же никогда ни на одну секунду не жалела о том, что делала. Потому что, видишь ли, Жанно, если я что-то делала, то только потому, что действительно желала этого.

– Это как-то связано с твоими представлениями, – спросил Жан, – о том, что правильно, а что нет?

– Конечно, нет, – засмеялась Люсьена. – Чем греховнее, по меркам других людей, тем сильнее, обычно, мне хочется совершить этот грех…

Жан посмотрел на нее. Теперь он начинал ее понимать. После всех этих лет начинал понимать. “Философ!” – передразнил он себя, думая о том, что это вообще не его дело, что все, что говорит или делает Люсьена, его теперь не касается.

И тем не менее касается, признал он. Сам с собой Жан Поль всегда был честен.

– По меркам других людей? – спокойно переспросил он. – Из этого я могу заключить, что твои мерки иные?

– Конечно. Это привычка, которую я переняла у тебя, Жанно, – обдумывать все про себя. Только у тебя эта привычка никогда не была глубокой. Обычно ты говоришь много слов, но когда дело доходит до их осуществления, чувства берут верх. А я другая – моя голова всегда верховодит сердцем…

– Вероятно, это объясняет Жерве ла Муата, – мрачно заметил Жан.

– Ревнуешь? – засмеялась Люсьена. – Не надо. Это не умно. Это значит мыслить, как любой другой, – это недостойно тебя, мой Жанно, потому что, как это ни странно, ты ведь личность или можешь ею стать. Большинство людей, ты знаешь это, личностями не стали. Они марионетки, управляемые теми, кто над ними, собственными страхами, другими людьми…

– Вот сейчас ты путаешь, – усмехнулся Жан, – и о целях тоже.

– Нет, не путаю. Ты ревнуешь к Жерве. Ты всегда ревновал, и это скорее грустно. Ты и люди тебе подобные перевернули прекрасный мир вверх ногами, потому что тебя снедала зависть. Жерве выше тебя ростом, он веселее, гораздо более красив, чем ты когда-либо был. У него отличные манеры, он понимает женщин. Потому что он и такие, как он, никогда не заботились о том, чтобы скрывать свое естественное презрение к вам, трудолюбивым, неопрятным буржуа, а вы выпустили против них толпу. Крестьянство во Франции при всех своих бедах, говорил мне Жерве, живет лучше, чем крестьяне в других странах Европы. А Жерве не лжет – ты знаешь это. Он слишком уверен в себе, чтобы испытывать когда-либо малейший соблазн…

– Это правда, – вздохнул Жан, – в Жерве есть многое, чем я восхищаюсь…

– Отлично. Теперь ты на пути к тому, чтобы стать кем-то. Но возвратимся к твоей ревности – в том, что касается меня. Я убеждена, дорогой мой Жанно, что представления большинства мужчин о женщинах довольно смешны и едва ли не оскорбительны. Вы считаете нас своей собственностью, как собак или лошадей. Я спала с тобой. Прекрасно. Я делала это потому, что мне нравилось. А ты, который должен быть достаточно умен, решил, что я принадлежу тебе. А я никому не принадлежу – только самой себе…

– И даже Жерве не принадлежишь? – спросил Жан.

– Даже Господу Богу, если он есть. Жерве, видит Бог, никогда не был чрезмерно собственником. Думаю, он знает, что я ему изменяла по крайней мере две дюжины раз – нет, больше. Но мы прекрасно справляемся с этим. Мы никогда не хвалимся друг перед другом. И никогда не лезем в дела друг друга. За все годы, что я знаю Жерве, не было случая, чтобы он спросил меня: “Где ты, черт тебя возьми, была прошлой ночью?” Никогда. Он не спрашивает, потому что знает, что я скажу правду. А поскольку никто не хочет вести себя иначе, чем обычно ведут себя мужчины, ему это не понравится. Поэтому он не спрашивает. Понятно?

– Бред какой-то! – вырвалось у Жана.

– А я думаю, это-то как раз и разумно. Безумен мир, Жанно. Когда мы уже придем к тебе? Я чудовищно устала…

– Скоро, – отозвался Жан, – теперь уже недалеко…

Она посмотрела на него, улыбаясь.

– Жан, а ты спал с сестрой Жерве? – вдруг спросила она.

– Ты, – напомнил ей Жан, – никогда не задаешь вопросов.

– Значит, спал. Как интересно! Я склонна была так думать, но Жерве не рассказывал мне. Вот это единственный раз, когда ты его достал, Жан.

– Откуда такие сведения? – проворчал Жан.

– Ее письма. Жерве очень неосторожен. Он обычно ругался, как солдат, каждый раз, когда получал от нее письма. Но ему никогда не приходило в голову уничтожать их. Так что я их читала. Она всегда в них спрашивала о тебе, и в такой жалостливой манере. Меня это развлекало. Ты действительно оказался хорош, или это сказалась ее неопытность?

– Черт побери, Люсьена! – начал Жан, но тут же сдержал себя. – А ты сама это выяснить не хочешь? – спросил он шутливо.

– Возможно. Зависит от того, какое у меня настроение. Эта сторона жизни на самом деле никогда не была такой уж важной – разве что только для мужчин. Любая женщина, избежавшая мертвящей рутины, ожидающей ее – дом, муж, семья, – знает это лучше. Когда человек голоден, он ест. А когда не голоден, не ест. И нельзя все время есть одно и то же, даже икру. Правильно, Жанно?

– Ты, – вздохнул Жан, – воистину фантастическая женщина!

– Нет, просто усталая и крайне раздраженная. Надеюсь, у тебя дома найдется приличное вино?

– Самое лучшее, – заверил ее Жан.

Однако добираться до дома им пришлось дольше, чем он предполагал. Возникла необходимость обойти стороной еще с полдюжины очагов беспорядков. Повсюду раздавалась стрельба из мушкетов и человеческие вопли. На всех главных улицах солдаты возвели баррикады, и уже три четверти их были разрушены или подожжены народом. События вышли из-под контроля, оказались совершенно не регулируемыми.