Воспоминание о счастье, тоже счастье… - Сальваторе Адамо

Высадила Франсуаз меня на въезде в Сите.

Поднимаясь к себе в студию, принимаю решение чистосердечно объясниться с ней, как только смогу при том смотреть на неё незамутнённым глазом. Теперь же, хрусталики мои позапотевали, следовало как можно быстрее проветрить их, дабы не разлетелись они в куски от удара о ближайшую, реальностью брошенную в голову мою мостовую.

Следующим утром Франсуаз не явилась в офис. Отец её сообщил, что наконец-таки решилась она на утренний спортивный моцион. Записалась на курсы гимнастики и аэробики, о чём я ей сообщил тем днём, как увидел анонс в местной газетке; на фото признал я в инструкторе одного из своих однокашников по выпускному классу классической гимназии. По-видимому, прискорбное поведение моё накануне и заставило принять её тяжкое это решение. Был я уверен, что вдобавок ко всему вообразила она, будто отсутствие огонька в моём к ней отношении увязано с внешним её видом, хотя по правде сказать не придавал тому я никакого значения. Уверяю, что не влюбился б сильнее, будь у неё и осиная талия. Никогда вопросом этим не задавался, не было у меня желания по этому поводу напрягаться и в тот день.

От обязанностей своих по работе не отвлекался я вплоть до обеденного перерыва — в общем водовороте событий на меня возлагалась роль главной «антенны». Лишь три звонка пропустив, снимал трубку, так было условлено. Сам звонил в том же духе — таковым был код опознания. Двойной агент триумфально сообщил мне, что Фернан должен, мол, остаться довольным, затем витиевато изложил географические координаты автомобильной аварии, с тремя трупами, случившейся на территории подвластной Легэ.

Имена и адреса были мною тут же записаны.

Затем я обратился в главную клинику региона, к самой мадам Клод, но не к той, о которой вы сразу же подумали, хотя повседневные хлопоты этой парочки отличались друг от друга также мало, как и их имена. Список пациентов, кому маячило вскоре лишиться своих коек и притом, конечно же, вовсе не улыбалось выздоровление, матрона из регистратуры мне таки дала.

Делал я всё так, будто низости хлопот сих не сознавал. Тем оправдывал их, что, дескать, и до меня существовали формальности, что следую правилам, мол, и не более, и что, наконец, мирок этот сдобрен Фернаном весь целиком, и потому из объятий его улизнуть не смеет.

Патрон относительно выписываемых счетов, особливо касаемых фурнитуры и услуг, проявил как всегда неуступчивость. В тех редких случаях, когда он соглашался на кредит, предполагаемый бенефициар опутывался системой выплат, вдвое превышавшей в итоге сумму, рассчитанную изначально. «Увидим, кто скорее износится» — пошучивал он. И не допускал в платежах малейшей заминки. К несостоятельному должнику в тот же день являлся с визитом хотя бы один из пары снюхавшихся с ним судебных приставов. Превосходный образчик взаимовыручки между стервятниками! За каких-нибудь пару-тройку тысяч бельгийских франков тут же следовало наложение ареста на имущество. После ухода из фирмы Розарио, «отслеживание упавших зёрен» переложил Фернан на меня, используя всё те же «прагматические», как он их «назидательно» величал, методы.

Тем днём, чего прежде со мной не приключалось, щепетильность моя уступила желанию моему о сомнениях, ночь напролёт не дававших мне ни глаз сомкнуть, ни думать. Решил я противиться тому до тех пор, пока не пригласит меня Розарио ко мне же на вечеринку, чтобы объявить то, что казалось всё более и более неизбежным.

Я хорошо усваиваю уроки — с ходу обучился гробы на двенадцатилетних малышам нескольких месяцев от роду всучивать. «Ангелочкам простор нужен», — вздыхал Фернан под носом у отчаявшихся и на всё соглашавшихся родителей. Как-то раз, некого стручка возрастом лет под девяносто, усопшего на поводу у Паркинсона, не удавалось нам выпрямить в подобранном для него шикарном, модели Пале Руаяль, исполненном из акажу, гробу, в котором тот занимал лишь половину места. Безошибочно верный пассаж тому Легэ подобрал тут же: «Ничего, ничего, черви щекотать примутся, так будет куда ноги вытянуть, для облегчения».

Даже если в последнюю ту пору и подпустил в юмор свой Фернан бемоли, по некому предчувствию должно быть, это не помешало ему отпустить при виде в метр с полтиной ростом и почти такой же ширины почившей беспощадный свой комментарий: «Нужно будет поразмыслить об изготовлении гробов для близняшек!» Ну, не гений ли, этот Фернан.

Не опускаюсь до столь низкопробного цинизма, но сознаюсь, что и самому, в ситуациях неожиданных, не удавалось обуздать некоторых своих неуместных острот, явного вреда усопшим, правда, не причинивших. Как в тот раз, к примеру, когда были мы на кладбище и упрятывали в склеп останки некого, некогда летавшего подполковника. Сосредоточенно и чинно, без какой либо нарочитости заслушав строгие аккорды «Прощания с оружием», под которые удерживаемый двумя мощными верёвками гроб исчез в могильном проёме, присутствие продефилировало мимо рвущейся над героическим авиатором в последний полёт дубовой кабиной самолёта. Оформленную подобным образом крышку гроба венчала форменная фуражка. По устоявшейся традиции из корзины полной еловых лапок, заготовленных для сбрасывания на гроб, первую взял старший по званию. Чтобы получше всё рассмотреть, ему пришлось довольно низко согнуться. Случилось так, что его ветка встала рядом с фуражкой торчком. Следовавший за ним понял для себя, что делать надо именно так и не иначе, и попытка его была успешной. Ему подражал третий, а тому следующий и пошло, поехало… В итоге фуражка целиком скрылась под еловыми ветками.

Я наблюдал их со стороны, видел как от напряжения закусывали они языки, потешался над нескрываемым довольством тех, кому это сделать удавалось, и не мог оставаться серьёзным, когда кто-то, кем брошенная ветка рядом с совсем уж погребённым головным убором торчать не желала, с досады лупил кулаком правой руки по ладони левой и… наоборот, если был левшой.

Лишь однажды не удержался я от смеха, за что и прошу у вас прощения. Как-то раз, при выносе тела настолько узкой оказалась лестница, что нам, то бишь Фернану, двум родственникам покойного и мне, гроб пришлось нести почти вертикально. Вся масса тела пришлась на стенку в изножье, и под его напором та не устояла — ноги усопшего сомкнулись вокруг шеи Фернана, со всей предосторожностью ощупывавшего ступени под собой всякий раз ступнёй, прежде чем стать. Закричал Фернан так, будто удав его обнял.

— Вот про то и говорят: «на … сел и ноги свесил», — решился заметить я патрону, комизм ситуации в кои-то веки, так и не оценившему.

В обед Франсуаз игнорировала меня, не пришла попрощаться и в конце рабочего дня. После того, как Фернан взял меня к себе, случилось это впервые.

Придя домой, ощутил я надобность свежего воздуха и отправился с очередным визитом к деревьям парка, не исчезавшим из жизни моей, будто пустили они в моей судьбе корни. Прибыв на место, оставил я велик на стоянке и отправился в пустынные для уже сумеречного времени аллеи. Компанию составила мне лишь пара любителей бега: атлетического сложения мужчина, в сером фланелевом костюме и синей лентой вокруг шапки светлых волос, нарочито осаждавший свой аллюр с тем, чтобы чувствовала себя на высоте молодая женщина, розовый фуксин которой с трудом сдерживал рвущуюся наружу плоть. Дабы от своего Пигмалиона не отставать, потела она, словно клубника замерзшая. Признал я в ней Франсуаз, меня вроде как и не заметившую. Она делала первые шаги, удалявшие её от меня и по-своему, кило за кило, высвобождавшие из себя. Я не знал, обернётся ли это печалью для меня, потому как был уже далеко.

Когда вечером меня позвал Розарио, я уже для себя решил, что с Роланом Дюпре встречусь во что бы то ни стало, пусть даже в день его рождения. Так того требуют интересы Шарли. Я себя в том окончательно убедил, что восстановление душевного равновесия её стоит дороже неких посягательств на мою гордость, над чем и полагалось мне философски возвыситься, проявить себя господином важным и благородным. Преждевременно и бесполезно делать выводы из того, что могло быть лишь недоразумением, составленном в калейдоскопических призмах, в которые превратилась память Шарли.

Однако, стоило только другу моему Коломбо спросить меня притворно небрежным тоном про день моего рождения, тут же и почувствовал я в руке своей кончик нити целого клубка, который не хотелось мне разматывать — трагикомическая история получалась, водевиль дешёвый выходил из-за недоразумения схожести дат появления на свет двух воздыхателей нерешительной героини.

Представьте, Розарио с поднятой рукой, в ней кончик нити. Вновь, и вас только ради, переживаю тот момент, когда лезвие его ножа вошло в моё сердце.

Розарио: