Далеко от яблони - Робин Бенуэй

Хоакин полагал, что успешно наловчился избегать встреч с бывшей девушкой, но тем утром, направляясь на высшую математику, во время большой перемены решил обогнуть спортивный зал с торца, чтобы не столкнуться с Бёрди, в чьем расписании значился урок углубленного курса обществоведения. (Еще лучше, если бы на ней был маячок, который позволял бы отслеживать перемещения, успел подумать Хоакин, но тут же отверг эту мысль, сообразив, насколько дико она звучит.)

Однако в то самое утро Бёрди то ли слишком рано пришла на следующий урок, то ли слишком поздно вышла с предыдущего, потому что к спортивному залу они с Хоакином подошли одновременно. Не налетели друг на дружку – слишком уж идеально это вышло бы, слишком романтично, – а просто остановились.

– Здравствуй, – сказала Бёрди.

– Привет, – ответил Хоакин, поглубже засунув руки в карманы толстовки и сверля взором ботинки. Смотреть на Бёрди было тяжело, невыносимо тяжело. Она по-прежнему выглядела так, словно намеревалась его убить, и от этого Хоакин нервничал. Впрочем, он ее не осуждал. Порой ему самому хотелось прибить себя за то, что так мерзко с ней поступил.

Бёрди стояла неподвижно, и Хоакин шагнул в сторону, чтобы ее обойти.

– Постой, Хок, не уходи, – сказала она, положив ладонь ему на рукав. Руки у Бёрди всегда мерзли; он почувствовал холод даже через ткань.

От этого прикосновения он застыл как вкопанный, а она все не убирала руку. Когда она в первый раз его поцеловала, Хоакин был потрясен: до чего нежные у нее губы, до чего горячие! Как у человека с такими холодными ладошками может быть такое жаркое сердце?

– Мне надо… – промямлил он, но что конкретно «надо», придумать не сумел.

– Не уходи, – повторила Бёрди. – Я… Хок, я сильно по тебе скучаю. Знаешь… – Ее голос дрогнул, и, осмелившись поднять глаза, Хоакин увидел, что она плачет.

Они встречались почти десять месяцев, и за все это время он ни разу не видел ее слез. Ни единой слезинки.

– Я тоже скучаю, – тихо проговорил он.

– Ты можешь хотя бы сказать, в чем причина? – Бёрди силилась овладеть собой, разгладить искаженное мукой лицо. – Пожалуйста. Мы ведь никогда не обманывали друг друга. Я не хочу, чтобы между нами все закончилось из-за лжи в последнюю минуту.

Хоакин опять опустил глаза. Он ненавидел это чувство, когда все слова, которые он хотел произнести, безнадежно спутывались в один гигантский клубок, такой тугой, что оттуда ничто не могло выскользнуть. Слова распирали ему грудь, сдавливали легкие, вытесняли воздух.

– Я тебе не лгал, – только и сказал он. Ему безумно хотелось дотронуться до нее, привлечь к себе, утешить. В конце концов, он по себе знал, что такое плакать в одиночестве, и не желал этого Бёрди.

– Тогда в чем дело? Я все думаю, думаю и никак не могу понять! – Бёрди уже не на шутку разозлилась. Хоакин много раз видел, как вскипает в ней ярость, и для объекта ее ярости это, как правило, заканчивалось плохо. – Хочешь знать мое мнение? Ты все-таки мне соврал! – крикнула она. – Соврал, когда сказал, что хочешь со мной расстаться. Ты просто испугался и сбежал, чтобы снова не оказаться брошенным, ведь так проще, верно?

Хоакин не поднимал взгляда. Злые слова отскакивали от него, не причиняя вреда. Он был глух ко всему и вся, не слышал даже Бёрди, а ведь у нее всегда получалось распутать клубок слов, которые он мучительно пытался подобрать.

– В этом вся причина? – Она шагнула к нему. – Я права, да? Ты бросил меня, потому что струсил!

– Я не… – начал было он, отступив назад.

– Мне плевать, что тебе страшно! – взвизгнула Бёрди и снова заплакала. Хоакин молился, чтобы никто из ее подруг не узнал об этом, иначе после уроков его без лишних расспросов просто убьют. Здесь же, в школьном коридоре.

– Бояться – это нормально! – кричала Бёрди. – Ты что, не понимаешь? Такое всегда происходит, когда ты кого-то любишь: этот человек храбр, а ты нет. Я могу быть храброй – за тебя, за нас обоих!

– Не можешь, – коротко усмехнулся Хоакин. Впрочем, ему было не смешно. Вообще не до смеха.

– Могу! – Бёрди преодолела разделявшее их расстояние, вытащила его руки из карманов и взяла в свои. Пальцы у нее были ледяные. – Мне можно доверять. Ты ведь это знаешь, да?

Он кивнул и попытался стряхнуть с себя ее пальцы, но она льнула к нему, и он отступил еще на шаг.

– Так в чем все-таки причина, Хоакин? – Лицо Бёрди впервые засветилось надеждой. – Что не так?

Слова внезапно вырвались из его груди, избавляя от тяжести, сообщая свободу.

– Я не доверяю себе, – сказал он. – И с этим ничего нельзя поделать. Так что оставь меня в покое, Бёрди.

Слезы катились по ее щекам, когда он наконец отдернул руки и пошел прочь.

Грейс

После встречи с Майей и Хоакином Грейс еще долго не находила себе места. Бессонница и избыток кофеина привели ее на грань нервного срыва. Ей постоянно грезилась Персик: малышка в матросском костюмчике уплывала вдаль на лодочке и призывно плакала – так же, как в день своего рождения, – а Грейс, как ни старалась, не могла добраться до нее, не могла взять на руки и прижать к груди.

Хватая воздух, она просыпалась и обнаруживала, что тянется к дочке, а в ушах стоит надрывный детский плач.

Грейс понимала, из-за чего все это. Она ошиблась с выбором родителей для Персик; Дэниэл и Каталина не сумеют сохранить семью, разведутся, как Майины папа и мама. Грейс до сих пор ругала себя за то, что спросила у сестры, не отменяет ли развод удочерения. Надо же было сморозить такую глупость! С другой стороны, вопрос вырвался у нее сам собой. Не та семья, не тот дом – осознание этого повергало Грейс в ужас всякий раз, как она оставалась наедине с собой и своими мыслями. Ты поступила неправильно, упрекал ее внутренний голос, и Грейс начинало трясти. От тебя требовалось только одно: быть мамой Персик, но ты подвела, ты все безнадежно испортила.

До появления Персик она не особо задумывалась о своей биологической матери, но теперь мысли об этой незнакомой женщине прочно засели в голове. Вспоминала ли она хоть когда-нибудь о Грейс, Майе или Хоакине? Наверняка вспоминала. Пускай брат и сестра считают иначе, но Грейс знает об этом побольше них. Она это пережила, а Хоакину с Майей просто не