Эндимион (сборник) - Дэн Симмонс

– Порядок, – сказал я, и мы все поднялись в башню к Мартину Силену.

Я увидел Старую Землю… Земля… над головой. А потом она вдруг стала размытой и совсем исчезла – силовое поле башни слилось с полем дерева, сгустилось, поля разъединились, и город поплыл в пространство, подталкиваемый ходовыми полями. Тамплиеры и Бродяги устроили пульт управления в лазарете, и без того забитом реанимационной аппаратурой, и там стало совсем тесно. Мне почему-то пришло в голову, что, когда эрги попытаются приземлить целый городок с башней, звездолетом и ведущим в никуда обрубком моста на планету, лишенную космопортов и диспетчерской службы, я узнаю о неминуемой катастрофе за секунду до гибели – пойму, глядя на бесстрастное лицо Кета Ростина, полуприкрытое капюшоном.

Я даже не почувствовал, как мы вошли в атмосферу. Только увидел, что изменился цвет неба в отверстии башни. И приземления тоже не почувствовал. Мгновение мы стояли в полной тишине и ждали, а потом Кет Ростин оторвался от дисплеев, прошептал что-то своим любимым эргам и повернулся к нам:

– Приземлились.

– Я забыл сказать вам, где мы должны приземлиться, – встрепенулся я, вспомнив пустыню, которая когда-то была Талиесином. Должно быть, именно там Энея была счастливее всего. Там мы должны развеять ее прах – я знал, что это ее прах, но все равно не верил, – развеять на знойном ветру Аризоны.

Кет Ростин оглянулся на Мартина Силена.

– Я сказал ему, где приземлиться, – прохрипел синтезатор голосом старого поэта. – Где я родился. И где намерен умереть. А теперь не будете ли вы все столь любезны перестать ковырять в носу и выкатить меня отсюда, чтобы я мог взглянуть на небо?

А.Беттик отключил почти всю аппаратуру жизнеобеспечения, оставив только самое необходимое, и устроил поэта на силовой подвеске. Пока мы были на корабле-дереве, андроиды, Бродяги и тамплиеры построили от вершины башни до самого края плиты длинную пологую аппарель. При посадке она нисколько не пострадала. Когда мы проходили мимо эбеново-черного звездолета, из динамика прозвучало:

– До свидания, Мартин Силен. Знакомство с вами – большая честь.

Древний старик поднял в приветствии костлявую руку:

– До встречи в аду, Корабль.

Покинув город, мы сошли с аппарели и стояли, глядя на луга и холмы, мало чем отличавшиеся от Пустошей моего детства. Сила тяжести и давление были такими же, как и четыре года назад, только воздух здесь оказался куда более влажным, чем в пустыне.

– Где мы? – спросил я, ни к кому не обращаясь.

Кет Ростин остался в башне. Ласковым весенним утром под небо Северного полушария вышли только андроид, умирающий поэт, отец де Сойя и я.

– Здесь было поместье моей матери, – прошептал синтезатор Мартина Силена. – В сердце сердца Североамериканского заповедника.

А.Беттик поднял глаза от датчиков.

– Полагаю, данная местность в дни, предшествующие Большой Ошибке, называлась Иллинойсом, – проговорил он. – Центр штата, видимо. Прерии вернулись. Вон те деревья – вязы и каштаны, если не ошибаюсь, – окончательно исчезли к двадцать первому веку. Река за холмами течет на юго-юго-восток и впадает в Миссисипи. Полагаю, вы… э-э… прошли часть этой реки, месье Эндимион.

– Да. – Я вспомнил ненадежный маленький каяк, прощание в Ганнибале и первый поцелуй Энеи.

Мы ждали. Солнце поднималось все выше. Ветер шелестел в траве. Где-то за деревьями кричала птица. Я поглядел на Мартина Силена.

– Мальчишка, – проворчал синтезатор, – если ты надеешься, что я помру по сигналу, только бы спасти тебя от солнечного удара, выкинь это из своей дерьмовой башки. Я вишу на волоске, но это старый, крепкий и длинный волосок.

Я с улыбкой притронулся к его костлявому плечу.

– Мальчик? – шепнул поэт.

– Да, сэр.

– Много лет назад ты сказал мне, что твоя старая бабка – ты называл ее бабушкой – заставляла тебя заучивать «Песни», чтобы от зубов отскакивали. Это правда?

– Да, сэр.

– Ты можешь вспомнить строки, которые я написал об этом месте… каким оно было в мои дни?

– Могу попробовать.

Я закрыл глаза. Мне очень хотелось прикоснуться к Бездне, отыскать эхо этих уроков в голосе бабушки и не мучиться, выуживая строки из памяти. Но я устоял перед искушением, я пустил в ход мнемонические приемы, которым она меня учила, и вспомнил мерную поступь стихов. Я стоял с закрытыми глазами и читал:

Нежно-фиолетовые сумерки розовеют и плавноперетекают в малиновый рассвет.Силуэты деревьев у юго-западного края лужайкикажутся вырезанными из папиросной бумаги.Небосвод из полупрозрачного фарфоране пятнает ни единое облачко,ни единый инверсионный след.Предрассветная тишина…Такая тишинабывает в зале за секунду до того,как оркестр грянет увертюру.И, как удар литавр, восход Солнца.Оранжевые и бежевые тонавдруг вспыхивают золотом,а затем медленно остывают,расцветая всеми оттенками зеленого,тени листьев, полумрак под деревьями,кроны кипарисов и плакучих ив,тускло-зеленый бархат прогалин.Поместье матери – наше поместье —занимало около тысячи акров.А вокруг него простиралась равнина,в миллион раз большая.Лужайки размером с небольшую прерию,покрытые нежнейшей травкой,чье мягкое совершенство так и манилоприлечь и вздремнуть.Величественные, раскидистые деревья —солнечные часы Земли.

Их тени синхронно поворачиваются:слитые воедино, они затем разделяются исокращаются, отмечая наступление полудня,

и, наконец, на закате днявытягиваются на восток.Королевский дуб.Гигантские вязы.Тополя. Кипарисы. Секвойи. Бонсай.Стволы баньяна тянутся ввысь,подобно колоннам храма,крыша которого – небо.Вдоль каналов и причудливоизвивающихся ручьеввыстроились ивы,ветви которых поютдревнюю погребальную песнь.

Я умолк. Дальше шло нечто совсем туманное. Мне никогда не нравились эти ложно-лирические строфы, я предпочитал батальные сцены.

Читая, я держал старого поэта за плечо и теперь почувствовал, как оно обмякло. Я открыл глаза, ожидая увидеть в кровати покойника.

Мартин Силен одарил меня ухмылкой сатира.

– Недурно, недурно, – просипел он. – Недурно для деревенщины. – Его видеоочки обратились к андроиду и священнику. – Поняли, почему я выбрал этого мальчика, чтобы он закончил за меня «Песни»? Писатель из него – дерьмо дерьмом, зато память – как у слона.