Покушение - Ганс Кирст

— Слишком мало мы знаем друг о друге, — вздохнул Леман.

— А разве раньше вы не предполагали, что на этой земле есть люди, подобные нам?

— Нет, — признался Леман и взглянул устало и печально. — Мы живем каждый своей жизнью и, к сожалению, недостаточно интересуемся другими.

— Но у нас одинаковые мысли, а иногда мы даже поступаем так, будто заранее договорились друг с другом. Разве это не внушает больших надежд?

Дневной свет упал и на девушек в углу. Они поднялись, промассировали свои заспанные лица, одернули платья, поправили быстрыми движениями волосы, потом улыбнулись мужчинам и подошли поближе.

— Когда мы увидимся снова? — спросили они Лемана.

— Черт возьми! — воскликнул тот. — Кажется, я этой ночью забыл обо всем на свете, а сейчас даже не знаю, что и сказать.

— Во всяком случае, мы всегда рады вам, — сердечно заверила его светловолосая девушка. — Мужчины, подобные вам, нам нужны.

— Девушки, вполне возможно, что мы видимся в последний раз, — сказал Леман немного смущенно. — Надеюсь на это, хотя и не хотелось бы. Ну да этого вы не поймете. К тому же кто знает, что случится завтра. И все-таки я вас никогда не забуду.

— И мы вас тоже!

Леман обнял их и, ошеломленный, почувствовал их губы на своем заросшем лице. Он хлопнул драматурга по плечу и сказал:

— Как чудесно, что на свете есть такие люди, как вы! Если бы Штауффенберг знал об этом, ему было бы намного легче.

Раздувшийся портфель, который, по мнению капитана фон Бракведе, должен был находиться в полной безопасности, стоял у кровати рядом с сапогами лейтенанта. На него был наброшен какой-то предмет женского туалета из тонкого шелка.

Эта комната входила в небольшую квартирку офицерской вдовы фрау. Валльнер. Ее муж был майором и пал на поле брани за фюрера и великую Германию, тем не менее и ее не обошло принудительное уплотнение. И она была даже довольна, что ей подселили графиню Ольденбург, которая не мешала ее «гостям».

Как раз сейчас фрау Валльнер и выговаривала недовольным шепотом своему нынешнему «гостю»: он слишком громко шел по коридору, а потом спустил воду в туалете при открытой двери.

— От такого шума весь дом может проснуться, и у нас будут неприятности, — убеждала она тщедушного мужчину с лицом аскета.

Мужчина просил у нее прощения и выглядел озабоченным.

— Я же не хотел этого и старался придерживаться нашей договоренности. Могу лишь надеяться…

Фрау Валльнер посмотрела на него мрачно:

— Я не хочу, чтобы вы оправдывались передо мной, поскольку вынуждена принимать вас в столь убогой обстановке.

«Гость», по фамилии Грюнфельд, в знак благодарности склонил голову. Он был врачом и евреем и вот уже два года ютился в каморке фрау Валльнер. Дважды спасал он майору Валльнеру жизнь: на фронте во время первой мировой войны, а потом в Берлине после автомобильной катастрофы. Вот только спасти его от геройской смерти за великую Германию и фюрера он не смог.

— Как много у вас со мной хлопот! — сказал Грюнфельд тихо.

Фрау Валльнер лишь сердито буркнула:

— И эта война когда-нибудь закончится. Тогда я, по крайней мере, смогу сказать: «На колени она меня все же не поставила!»

В соседней квартире спала актриса Эрика, на этот раз — одна. Сон был ее любимым занятием. Она пользовалась благоволением высокопоставленных кругов нынешнего общества. Полицей-президент Берлина был ее самым желанным гостем. Он-то и обеспечил ее этой квартирой, которой она теперь могла распоряжаться по собственному усмотрению.

А еще на третьем этаже проживал штудиенрат Шоймер с семьей. Кроме больной жены в нее входили две дочери, слывшие весьма бравыми особами. Одна была медсестрой, другая служила во вспомогательном составе вермахта. Обеих в данное время дома не было. С тех пор как разбомбили школу, жизнь Шоймера стала довольно-таки пустой, но он старался приносить хоть какую-то пользу и посвятил все свое свободное время изучению немецкой философии от Гегеля до Гитлера, пытаясь доказать, что они дополняют друг друга. Однако в данное время он занимался куда более прозаичным делом — составлял на всякий случай своего рода протокол.

В нем можно было прочитать следующее: «Служащая в доме иностранная рабочая, которую все называют Марией, была обнаружена мной в полубессознательном состоянии на лестничной клетке и доставлена в безопасное место. Затем шарфюрер СС Йодлер забрал ее самым корректным образом, а я так же корректно передал ее…» Далее в протоколе следовало более подробное описание места и времени.

Фрау Брайтштрассер со второго этажа еще спала, а мозг ее был переполнен громоздящимися одно на другое впечатлениями. Утренние лучи солнца освещали ее сморщенное, лимонного цвета, лицо, а губы шевелились беззвучно, как зев у лягушки, сидящей на краю болота.

На первом этаже, в квартире справа, храпел, лежа на спине, шарфюрер Йодлер, и храпел так, как если бы он только что выполнил тяжелую работу. Рядом с ним, свернувшись клубочком, словно перепутанная собачонка, лежала Мария.

Квартира слева пустовала. Блоклейтер, которому она принадлежала, лежал в подвале. Он был мертв.

Самолет ждал полковника фон Штауффенберга точно в назначенное время на взлетной полосе аэродрома в Рангсдорфе. Его плоскости слегка дрожали — пилот запустил двигатель, чтобы прогреть мотор.

Самолет предоставил в распоряжение Штауффенберга генерал от артиллерии Эдуард Вагнер, генерал-квартирмейстер главного штаба сухопутных войск. Это была надежная машина, но без радиооборудования, которое применялось в авиации еще не везде. Опытный пилот занимался проверкой приборов — время приближалось к семи.

Автомобиль полковника Штауффенберга остановился на краю летного поля. Из него вылезли Клаус, его брат Бертольд и обер-лейтенант фон Хефтен. Их уже ожидал генерал-майор Гельмут Штиф. Он также принадлежал к числу посвященных, а в этот день летел вместе с ними в ставку фюрера.

Офицеры приветствовали друг друга по-товарищески — казалось, различий в званиях для них не существовало. Штауффенберг хлопнул по одному из портфелей, которые нес его адъютант, словно хотел тем самым сказать: «На этот раз все пройдет удачно».

Хотя было раннее утро, лица офицеров блестели от жары, но голос полковника Штауффенберга звучал, как никогда, звонко:

— Как вы себя чувствуете, господин генерал?

— Довольно хорошо, — ответил улыбаясь Штиф. — А ваша энергия и бодрость укрепляют мою уверенность в успехе нашего дела. — И почти без всякого перехода он поинтересовался: — Вы убеждены, что на этот раз все пойдет по порядку? — Слова его не были проявлением озабоченности или сомнений, скорее, в нем говорил привыкший к четкому планированию штабной офицер.

— Стопроцентной гарантии нет, — ответил Клаус фон Штауффенберг несколько раздраженно, — но исходя из чисто человеческих возможностей все подготовительные меры осуществлены с максимальной точностью.

Обер-лейтенант фон Хефтен высоко поднял оба портфеля, которые были у него в руках. Его обычно дружелюбное мальчишеское лицо казалось возбужденным.

— На этот раз мы подстраховались вдвойне! Если не сработает один заряд, у нас есть другой.

— А ваты для больного глаза у тебя достаточно? — озабоченно спросил брата Бертольд.

— Да, спасибо.

Генерал-майор Штиф задумался. Ему пришлось пережить на своем веку немало разочарований, даже когда все планировалось самым тщательным образом, и он не мог, да и не хотел, забывать об этом. Поэтому, чуть помедлив, он сказал:

— Решающее значение будет иметь то, насколько четко сработает информационный аппарат. Но это очень сложное дело.

— Тогда надо все упростить! — воскликнул обер-лейтенант фон Хефтен.

Обер-лейтенант, как и многие молодые участники заговора, являлся сторонником радикального решения вопроса, не слишком-то задумываясь о последствиях, в то время как генерал-полковник Бек и другие представители командования сухопутных войск были «мыслителями», а Ольбрихт и Бракведе занимались планированием. Штауффенбергу же предстояло сегодня одним ударом разрубить гордиев узел — претворить все их планы в жизнь.

— Время теорий прошло, — сказал Клаус. — Еще несколько часов — и мы будем знать, где окажемся.

Он склонил в задумчивой покорности голову, будто отдавал себе последний приказ, потом выпрямился, кивнул на прощание брату и поднялся в самолет.

Пилот перевел двигатель на повышенные обороты. Небо было безоблачным. Конус, показывающий направление ветра, свисал как тряпка. Разрешение на взлет было дано с точностью до минуты в семь часов утра. Машина понеслась по взлетной полосе, затем оторвалась от земли и стала набирать высоту.

Бертольд фон Штауффенберг долго смотрел вслед самолету, пока он не превратился в точку, мерцающую на горизонте. Его лицо оставалось бесстрастным, и лишь глаза подернулись влагой.