Сто шесть ступенек в никуда - Барбара Вайн

Мы поели и встали из-за стола, как обычно, не подумав убрать за собой или вымыть посуду. Перпетуа должна была прийти на следующий день, но Белл, презиравшая работу по дому, неожиданно заявила, что мы с ней займемся посудой.

— Подождет до утра, — вполне ожидаемо возразила Козетта.

— Утром меня тут не будет.

— Но, дорогая, я думала, ты теперь тут живешь!

Это была не просто вежливость. Это был ужас от того, что число домашних сократилось еще больше, чем она предполагала.

— Белл должна пожить с матерью, — сказала я. — По крайней мере пока.

— В доме найдется комната и для твоей матери, я уверена. Посмотрите, сколько у нас образовалось места!

Разумеется, это было нелепо. Такое случалось часто; щедрость Козетты простиралась так далеко, что выглядела смешной. Даже если предположить, что мать Белл была совсем не похожа на предоставленное мне гротескное описание, почему она должна бросать свой дом и жить у какой-то странной женщины? Белл сухо усмехнулась в ответ:

— Я буду иметь в виду ваше любезное предложение, Козетта.

Разумеется, никакого предложения сделано не было — только предположение. Но теперь Козетта ухватилась за эту идею и решила заполучить Белл. Спальня «квартирующей девушки» зарезервирована для Одри, но если ей хочется уединения, можно занять комнату на верхнем этаже, над той, где я работала. Нам всем даже пришлось подняться и взглянуть на нее — за исключением Тетушки, которая по пути скрылась на своей территории. Сидя на бывшей кровати Фелисити и тяжело дыша после подъема по лестнице, Козетта извинялась за комнату — за 106 ступенек, за потолок в пятнах, за опасное окно.

— Я закажу прутья для окна. Нужно сделать что-то вроде ограждения, чтобы его обезопасить.

Она так ничего и не сделала. Из-за слов Гэри, который сказал, что это ужасно и что тут будешь чувствовать себя как в тюрьме? Или потому, что Белл попросила не беспокоиться за нее, поскольку в настоящее время никак не может оставить мать одну в Харлсдене? Вероятно, хотя, как выяснилось, Белл вполне могла бросить мать на ночь или две, поскольку осталась переночевать, а на следующий день, когда я вернулась из игрового клуба, сказала мне, что встретила давнюю подругу матери, которая согласилась пожить у нее.

Это было не в тот вечер, а через неделю или около того, когда я нарядила Белл в платье Козетты «линялого» красного цвета. Я забыла о замечании Козетты, когда та впервые увидела репродукцию Бронзино, — о том, что у нее где-то есть платье, как на Лукреции Панчатики. Супруги Касл пригласили Козетту на фестиваль «Глайдборн», а там в оперу до сих пор принято надевать длинное вечернее платье. Козетту редко куда-нибудь звали. Я очень обрадовалась, что Касл вспомнили о ней, хотя точно знала, что они хотели продемонстрировать Козетте контраст с атмосферой, царившей в «Доме с лестницей». На вечеринке, которую Козетта устроила в честь сорокалетия Адмета, я случайно услышала, как мистер Касл шепнул жене: «Интересно, знает ли она, что жизнь, от которой она отказалась ради этого цирка, все еще продолжается?»

До фестиваля в Глайдборне оставалось еще два месяца, но Козетта вбила себе в голову, что должна найти в своем гардеробе подходящее платье, а если такого не окажется, то заказать новое. Это напомнило мне прежние деньки в Гарт-Мэнор, когда мы с Эльзой примиряли драгоценности Козетты, и, увидев наше восхищение какой-то вещью, она могла сказать: «Это твое».

— Бери, бери, — повторяла она, если я немного задерживалась перед каким-нибудь «балахоном» тридцатых годов или юбкой до пола по послевоенной моде. Но я в ответ лишь смеялась и качала головой. Зачем мне платье с воротником-шалькой из бледно-голубого искусственного шелка или черная широкая юбка, украшенная бисером? Потом мы наткнулись на платье, как на картине Бронзино, которое действительно оказалось очень похожим. Конечно, у Лукреции вырез украшен золотым кружевом, а нижняя часть рукавов сшита из роскошного складчатого шелка черного цвета, но в остальном платье было точно таким же: узкий лиф, рукава с буфами, пышная юбка — и все это из шелка цвета спелой сливы «Виктория».

— Бери, — сказала Козетта. — Ты окажешь мне услугу, дорогая. Я жуткая барахольщица, не могу заставить себя выбрасывать вещи.

Белл, как всегда, была в черном наряде, порыжевшем и пыльном. Глядя на нее, спящую в моем кресле, я не замечаю разницы в том, что она носит теперь и что на ней было тогда, в тот памятный, потрясающий, чудесный день, когда она пришла в «Дом с лестницей» ранним вечером — потому что на дворе стоял март и было холодно — в черном плаще и завернутая в шаль. Козетта повезла всех на ужин, и к нам присоединились Риммон и Гэри. Я не помню, куда мы отправились, хотя это мог быть русский ресторан в Бромптоне. Вероятно, последующие события вытеснили у меня из памяти такие мелочи, как рестораны, еда и напитки.

Дом был почти пуст. Тетушка, никогда не ужинавшая в ресторане, давно легла спать. Гэри и Риммон поехали к какому-то приятелю в Баттерси, и если теперь нечасто услышишь, что люди отправляются в гости в половине двенадцатого ночи, то в те времена это было в порядке вещей. Не знаю, где была Фей — возможно, у своего нового любовника, индуса, державшего убогую гостиницу, нечто вроде постоялого двора рядом с Паддингтонским вокзалом. Мы с Белл и Козеттой остались одни, и последняя, несмотря на то что едва пробило двенадцать, собралась спать. Она быстро уставала, еще не оправившись от своей не очень серьезной операции.

— Не очень приятная перспектива, — заявила она, смутив меня, — ложиться одной в огромную кровать. Иногда я опускаю одну подушку и обнимаю ее.

— Надень платье, — попросила я Белл.

Поначалу она отказывалась. Заявила, что это глупо, что у нее волосы в беспорядке и что у нее нет украшений. Но потом стала рассматривать картину и загорелась этой идеей. Придется повозиться, сказала Белл, чтобы заплести косу и обмотать вокруг головы, — она уйдет и вернется, когда все будет готово. Я дала Белл камею с ее собственным изображением, прикрепив к нити жемчуга, чтобы получилось ожерелье, как у Лукреции.

Пока Белл переодевалась, я спустилась в комнату Козетты. Одетая в ночную кофточку с белыми перьями в стиле голливудских фильмов 30-х годов, Козетта сидела в постели и читала мою книгу, изданную неделю назад. Она уже прочла ее в рукописи и одобрила, но клялась, что теперь смотрит на нее по-другому, потому что я посвятила книгу ей. Пришлось выслушать кучу преувеличенных похвал по поводу — я и тогда это понимала — жалкой макулатуры. Ее слова заставили меня поморщиться — поделом мне.

На кровати лежала груда подушек в шелковых наволочках. На розовых подушках и розовом же стеганом покрывале с белыми кружевами были разбросаны журналы, салфетки, пара очков, белый телефон, телефонные справочники, записная книжка, писчая бумага и авторучка; сама Козетта в оборках и перьях пахла духами Жана Пату и при мягком розовом цвете лампы выглядела гораздо моложе, почти как девочка. После появления Айвора Ситуэлла она перестала наносить на кожу жирный крем и закалывать волосы на ночь, а когда Айвор исчез, так и не вернулась к прежним привычкам. Волосы, теперь серебристо-желтые, ниспадали на полные белые плечи. Морщины на лице были почти не видны, и печальное выражение лица, появившееся после того, как кожа вновь стала отвисать, придавало Козетте задумчивый, а вовсе не старый вид. Мне вспомнились слова, которые кто-то сказал о Клеопатре в конце пьесы: «…искушенье для нового Антония, такой небрежной красотой она забылась».[48] Или я теперь думаю, что должны были вспомниться — разве могла я тогда все предвидеть?

Мы говорили о книге — я с неохотой, поскольку предпочла бы получить деньги и забыть о ней, а Козетта с воодушевлением, — когда открылась дверь и вошла Белл. Или Лукреция Панчатики. Или Милли Тил. Она надела жемчуг и камею и нашла у меня золотую цепочку, а также нитку бус, которую обмотала вокруг уложенной в виде короны косы. Красное платье на ней болталось, но спереди этого не было заметно, поскольку Белл искусно сколола его на спине и талии. Ее кожа отличалась той очень бледной смуглостью, от которой лицо Лукреции словно светилось. Белл не улыбнулась в ответ на наши восторги — Козетта даже захлопала в ладоши, — а серьезно стояла между китайскими ширмами. Потом она грациозно опустилась в кресло с высокой спинкой и стала неотличима от портрета: левая рука сжимает резной подлокотник, правая придерживает маленькую раскрытую книгу в кожаном переплете, которую Белл принесла с собой.

Козетта захотела ее сфотографировать. Даже встала и принялась бродить по комнате в бесплодных поисках вспышки. Мне кажется, в конечном итоге она сделала какой-то снимок, хотя мы все понимали, что ничего не получится. Вспышку Козетта не нашла, зато обнаружила кольцо с гелиотропом. Она попыталась примерить перстень на руку Белл, но у той были слишком длинные и тонкие пальцы. На безымянном он болтался и подходил только для среднего. Белл сидела, необычно спокойная, и не смеялась над усилиями Козетты — даже не улыбалась. Как будто перевоплотилась в Лукрецию или Милли, которые заразили ее старомодной безмятежностью. Через какое-то время Козетта вернулась в постель, а Белл присоединилась к разговору, неспешной полночной беседе о моде и о том, как неудобно, должно быть, носить такую одежду все время; пока на ней было красное платье, она не курила. Мои сигареты лежали на туалетном столике в стиле артистического фойе, с зеркалом, окруженным электрическими лампочками, но Белл не взяла их.