Сказания о русских витязях - Михаил Чулков

Окончание истории Видостановой

Несчастья Вельдюзевы тронули меня и возбудили во мне к нему любовь и сожаление. Я вознамерился ему помочь, чего ради и прибегнул к кольцу, которое ты видишь у меня на руке; я его сделал помощью моей книги; оно заключает в себе такого духа, который уведомляет меня обо всем, о чем я ни спрошу. Сей дух, будучи мною вопрошен о неприятеле твоего зятя, ответствовал мне, что, хотя об нем он и ведает, но не смеет мне объявить. Я хотел уведать о сем от моей книги, но и она мне то же ответствовала, прибавляя к тому, что сделано на тайну сию такое заклятие, которому и сам князь духов противиться не в силах. Не мог я подумать на Карачуна, ибо привидение его, заколотое и сожженное мною, обнадеживало меня, что нет его более на свете, почему я и заключил, что это был другой какой-нибудь волшебник.

Между тем дня через три после моего приключения некто из придворных моих объявил мне, что, прохаживаясь в роще вне моего дворца, сошелся он с молодым человеком, который, выспрося у него о господине замка, просил его уведомить меня о себе и испросить дозволения пред меня предстать, объявляя притом, что в помощи моей имеет он превеликую нужду. Человеколюбие мое склонило меня тотчас согласиться на его просьбу; я приказал его привести к себе, что в тот же час и исполнено было. Как скоро он ко мне вошел, то, повалясь ко мне в ноги, просил себе моего покровительства. Я, его подняв, обнадеживал моею дружбою и просил его сказать мне, в чем ему могу услужить. На что он мне ответствовал, что историю свою желает мне рассказать наедине, чего ради, приведши его в свой кабинет, просил его вторично рассказать мне свою повесть, в чем он меня тотчас и удовольствовал.

Повествование Хитраново

Я называюсь, — говорил он мне, — Хитран; отечество мое Китай, а жизнью моею одолжен я богдыхану. Я был один сын у моего отца и был бы завсегда благополучен, ежели б не имел у себя сестры, которая всему моему несчастью причина. Не удивляйся, государь, — примолвил он, — моим словам: последствие моей повести докажет тебе, что я имею причину так говорить.

Сестра моя, — продолжал он, — именем и свойствами Леста, имела у себя многих женихов подданных и союзных нам государей, но только не хотела ни с кем из них вступить в брак. Я вопрошал ее иногда о причине ее отвращения к замужеству, на что она ответствовала мне одними только слезами. Но некогда, вздыхая, мне говорила, что она и сама любит, но не из тех кого-либо, которые к ней сватаются, а такого, который о любви ее к себе ничего не знает и, может быть, сам прельщен уже другою. Я, не зная совсем, о ком она говорила, спрашивал ее, кто он таков, и дозволяет ли его состояние вступить ей с ним в супружество. «О, я-то и причина моей горести, — отвечала она, — что не могу я ласкаться иметь его моим мужем, но что касается до его состояния, то он такого же знатного рода, как и я, и столь прекрасен, как ты». По сих словах она закраснелась и потупила глаза свои в землю. Я старался дойти мысленно до того предмета, которым сердце ее воспламенилось, но не мог ни на кого помыслить по тому описанию, какое она мне сделала.

Между тем проходил тот день, в который мысли ее, к моему несчастью, открылись. Я был влюблен в дочь первого министра моего родителя; любовь моя была до тех пор тайна, но тогда открылась она к неблагополучию нашего дома. Некогда прохаживался я с моею любовницею в саду нашего дворца; наконец, походя довольное время и устав, вошли мы в пещеру, которая разделялась на несколько покоев. В одном из оных отдыхая, начал я любовнице моей изъяснять жар моей любви: обыкновенные речи любовников, ласкающихся к своим любезным. Долго бы я пробыл в сем упражнении, если бы причинившийся стук в другом покое пещеры не пресек моих удовольствий и не принудил туда пойти, дабы уведать оного причину. Немало я удивился, увидя сестру мою, лежащую там в обмороке. Не приписывая ничему, кроме болезни, сей ее припадок, стал я помогать ей и стараниями моими привел ее вскоре в прежнее чувство. Когда она опамятовалась, то, пролив наперед несколько слез, начала мне выговаривать нежным образом за приключение ей сего припадка, приписывая оный любви моей к такой особе, которая недостойна моей горячности, имея ниже моего состояние. Слова ее не инако я счел, как действием ее честолюбия и гордости, но оные были действием наипозорнейшей страсти, гнуснейшей обоих сих пороков.

Сие приключение принудило нас оставить сад и возвратиться в покои нашего дворца, куда должен был я проводить по благопристойности сестру мою. Во время нашей дороги старалась царевна отвратить меня от моей обладательницы всеми силами, то опорочивая любовь мою к ней, то охуждая качества ее и поступки. Напоследок видя, что я не соглашаюсь с ее желанием, сказала мне сердитым голосом, что она не потерпит, дабы я посрамил нашу породу толь низким союзом, и тот же день откроет нашему родителю о моей любви. Сказав сие, ушла она от меня поспешно и точно в самый тот день объявила богдыхану о моей страсти. Но родитель мой, призвав меня к себе и услышав о сильной моей любви, смягчась притом моими слезами и просьбами, соизволил на мое желание, чтоб я совокупился браком с моею любезною, хотя и вознамерился было сперва женить меня на дочери некоторого союзного нам государя.

Принеся ему тысячу благодарений, вышел я от него в превеликом восхищении и побежал к моей любовнице для сообщения ей сей радостной ведомости. Препроводи с нею несколько минут в беспрерывных восхищениях, вздумалось мне пойти к моей сестре, чтоб огорчить ее сею ведомостью и наказать за то, что она хотела меня разлучить с моею любезною.

Пришел к ней, объявил я ей с радостным лицом соизволение моего родителя. Весть сия столько ее поразила, что она упала без памяти. Я старался ей помочь; сестра моя, отворя смутные свои глаза, смотрела на меня долго, проливая слезы. Потом, выслав своих служительниц из комнаты, просила меня сесть подле себя и, пожимая мою руку нежным образом, окропляла ее слезами, вздыхая притом непрестанно.

— Ах, — вскричала она напоследок, — для чего твое сердце не таково же, как и мое? Не тем ты мне, жестокий, платишь, — продолжала она, — чего достойна любовь моя к тебе! Я не пожалею пролить всей моей крови за один твой взгляд, за одно твое ласковое слово, которыми пользуется от тебя непрестанно недостойная твоя любовница. Любовь моя к тебе такова, каковою никто и ни к кому еще не воспламенялся. Постой! — продолжала она, видя мое удивление и желание прервать ее речь. — Дай мне выговорить тебе все, что чувствует моя душа. Так, ты не обманываешься, ежели усматриваешь в словах моих такую к себе любовь, каковую сестрам не позволено иметь к братьям. Я ее чувствую к тебе, и столь сильну, что ни сами боги не в силах вырвать ее из моего сердца. Она одна составляет все мое в свете блаженство, без нее и жизнь бы моя была мне несносна, и смерть мою остановляет одна только надежда получить когда-нибудь твое соответствие. Вот моя тайна, которую тебе никогда б я не открыла, ежели б сам ты не принудил меня к этому. Теперь не остается мне иного тебе сказать, как просить твоего ответа, который ты можешь учинить, вонзив в меня сей кинжал — или в сердце недостойной моей соперницы.

Сие нечаянное ее открытие привело меня в такое недоумение, от коего долго не мог я освободиться; напоследок начал я ее уговаривать, чтоб она оставила сию безумную страсть, которая, кроме стыда и бесчестия, ничего не может принести. Слова мои, которые лишили ее всей надежды, привели ее в ужасное бешенство: она начала рыдать, проклинать мою любовницу и делать все то, что свойственно в таких случаях бешеным женщинам. Напоследок, выхватив у меня кинжал, хотела пронзить себе грудь, до чего, однако ж, я ее не допустил, сколько она ни старалась намерение свое исполнить. Я угрожал ей, что позову ее служительниц и уведомлю родителя о беззаконной ее страсти, ежели она предприятия своего не оставит.

— Изрядно! — сказала она мне, бросая на меня яростные взоры. — Я его оставлю, но не для того, чтоб влачить бесполезную и горестную жизнь, терзаясь мучительнейшим пламенем к неблагодарнейшему из людей, а чтобы пронзить оружием сим ту, которая осмелилась отнять у меня такое сердце, коего сама недостойна.

Сказав сие, кликнула своих служительниц, а меня просила удалиться. По желанию ее я вышел от нее вон, не надеясь в тогдашнем состоянии привести ее в рассудок.

На другой день пришел к ней, чтоб повторить ей мои советы, дабы она оставила беспутную свою страсть, нашел ее совсем спокойной и согласной на все мои рассмотрения. Столь скорую перемену ее чувствий нимало не вздумал я тогда подозревать, сочтя оное действием ее размышлений и страха, дабы не обесславиться таким пороком, который от всех людей в презрении находится и почитается беззаконным. Обрадовавшись счастливой сей перемене, хвалил ее, что она так разумно сделала, победив такую страсть, которая, кроме позора и бесплодного мучения, ничего ей не обещала. Потом, утвердя ее в мыслях сих наиболее, пошел я от нее весьма спокоен, не предвидя себе никаких напастей.