Сказания о русских витязях - Михаил Чулков

История Видостанова

Я называюсь Видостан; отец мой был царь некоторой части Индии; царствование его текло весьма спокойно, и все его увеселения составляли книги, которых он собрал превеликое множество, да еще я, ибо он любил меня тем наипаче, что не имел других детей, кроме меня. Охота моего родителя к чтению как будто бы по наследству вселилась и в меня, но с большим его пристрастием. Некогда, будучи в нашем книгохранилище и пересматривая книги, нашел я такую, коей письмена были для меня незнакомы, хотя я и много знал языков. Любопытство мое, будучи прельщено сею новизною, понудило меня искать в других книгах сей изъяснения. Я начал снова перебирать все книги и по счастью моему нашел скоро другую в подобном ей переплете.

Развернув ее, увидел я, что это словарь ассирийского языка, которого я не знал. Буквы его сходствовали во всем с теми, коих я в объявленной книге не разумел. Сей случай заставил меня искать такого человека, который бы мог меня научить сему наречию, что мне в скором времени и удалось.

При дворе отца моего находился один халдеянин, который совершенно разумел этот язык; он охотно соглашался меня ему учить, но объявил мне притом, что сей язык весьма труден и скучен для учения. Сие несчастное объявление, хотя от желания моего меня и не отвратило, но для охотнейшего в нем упражнения подало мне мысль пригласить к тому сего мерзкого карла, которого щедрость моя извлекла из бедности и из самого низкого состояния в великолепнейшее, ибо он был сын конюха моего двора; он мне понравился по причине малого своего роста и черного цвета, ибо он был родом эфиоп. Сей мурянин, став осыпан моими благодеяниями, заплатил мне наместо благодарности злом. Но я, любя его чрезвычайно, не примечал злобных его склонностей и старался его делать соратником во всех моих упражнениях; и так начал с ним учиться вместе и ассирийскому языку. Я учился ему не более года и завсегда перестигал Карачуна, который, от лености ль то или имея тупее моего понятие, весьма учился медленно.

Первые плоды моего учения употребил я на прочтение объявленной мною книги; и хотя по причине малого моего в нем упражнения не мог я разуметь в ней всех слов, но недостаток сей награждал я помощью найденного мною словаря. Первые мои взгляды упали на приложенный к сей книге лист, который различествовал от прочих золотым начертанием букв; в оном предлагал первый книги сей хозяин, который, как видно по его изъяснениям, был весьма добродетельный человек, что книгу сию и с нею объявленный мною словарь нашел он в земле, копая колодезь, и, усмотря в ней великую важность, скрыл ее и пользовался ею при нужных только случаях. Напоследок, усмотря приближение своей кончины, не рассудил за благо оставить ее своим детям, в которых видел он более пороков, нежели добродетели, опасаяся, дабы они не употребили ее во зло, ибо она заключает в себе науку кабалистику, которая владетелю ее подает способы делать все то, что ему ни вздумается. Сия-то причина и побудила было его сжечь ее, но, усмотря, что огонь ее не вредил, бросил он ее в свинцовом ковчеге в море; но когда и вода отказалася ее потопить, то он определил ее, и с нею вместе словарь, закопать в пустом месте в землю, присовокупи к ней свое завещание тому, кому по случаю попадется она в руки, чтоб он не употреблял ее во зло другим, а в противном случае угрожал наказанием, которого просил ему от богов.

Сие объявление, — продолжал Видостан, — заставило меня с жадностью и великим вниманием прочесть сию книгу. Я нашел в ней наставления делать всякие невозможности, какие только можно вздумать, и покорять природу своим хотениям. Узнав о сем, захотелось мне учинить некоторые малые опыты; видя же, что все стихии воле моей покоряются, уверился я совершенно в стариковом объявлении. Сие понудило меня скрывать ее ото всех; побуждение такое весьма спасительно для меня было, но невоздержность моя и несозрелый разум в тайне сей мне изменили.

Некогда вздумалось мне сделать из куска мрамора обезьяну, которую, оживотворя, заставил я прыгать и забавлять себя природными сим животным резвостями. Шум, причиненный ею, побудил войти ко мне Карачуна, который случился в другой от меня комнате. Прыгание каменной обезьяны привело его в такое удивление, что он остолбенел и спрашивал меня с трепетом о причине сего чуда. Самолюбию моему приятно было видеть его в таком удивлении, к чему присовокупившееся тщеславие заставило меня сказать ему, что я ее творец. Сие объявление привело его в пущее недоумение; он меня начал усильным образом просить, чтоб я ему открыл сию тайну. А я, чтоб больше еще его удивить, приказал ей перед глазами его превратиться в золотого попугая. Тут уже удивление его пременилося в страх: закричал он благим матом и побежал от меня вон, но я, его удержав, приказал тайну сию скрывать от всех.

Между тем Карачун, лишаясь мало-помалу страха, наполнялся вместо того любопытством; желая ж от меня уведать о сем таинстве, начал умножать ко мне свои ласкательства, кои полагал я истинными знаками его ко мне любви. Вскоре лукавствами своими достиг он до своего желания: объявил я ему мою тайну, да столько еще был слаб, по любви моей к нему, что дозволил ему прочесть несколько статей из той книги, которую надлежало было мне всеми силами от него скрывать. Усмотря важность ее, Карачун предприял пользоваться ее наставлениями, но, дабы не показать мне своего намерения, притворился, что будто он не столько еще ассирийский язык узнал, чтоб мог разуметь совершенно смысл прочитанного им. Чего ради просил меня дозволить ему читать ее со словарем и делать из нее для себя переводы, дабы лучше мог успеть в оном языке. Сия его просьба вселила было сперва в меня к нему подозрение, но лукавство его, совокупясь с моею щедростью, преклонили меня на его желание: я ему дозволил делать на себя оружие, то есть переводить волшебную мою книгу, помощью коей приключил он мне потом наилютейшие бедствия. Он бы воспользовался ею и без моего позволения, если б не заключала она заклятия на похитителей своих, что кражею своею лишат они ее всей силы.

Получивши ж дозволение переводить ее, начал он выписывать из нее все то, что могло удовольствовать корыстолюбие его и злость, ибо он чрезвычайно был скуп и зол, хотя казался чивым и кротким, и уже списал он ее более половины, как пришло мне на мысль, что он знание сие может употребить не токмо ко вреду других, но и к моему собственному, ибо я проведал, что он многие делал пакости тем, которые имели несчастье хотя мало ему досадить. Сие побудило меня книгу мою запереть, а ему выговорить суровым образом, что он доверенность моей тайны употребляет во зло. Карачун старался передо мною оправдаться и лукавством своим дошел до того, что уверил меня в мнимой своей невинности. Впрочем, книги моей не дал уже я ему более списывать, опасаясь от того худых последствий. Карачуну весьма сие досадно было, однако ж он сокрыл от меня свое огорчение. Притворство его долго бы, может статься, продолжилось, если б не случилось вскоре после того следующее обстоятельство.

Отец сего бездельника впал в некоторое важное преступление, за которое родитель мой приказал его наказать. Сколько Карачун ни старался за своего отца, однако ж не мог отвратить от него наказания, хотя оно по просьбе его и уменьшено было. Сие столько огорчило карла, что он отважился мстить моему родителю и умертвил его наилютейшим ядом. Врачи, бывшие при его кончине, объявили мне, что он отравлен. Я не знал, на кого подумать, ведая то, что все родителя моего любили, ибо он ко всем был милостив и к одним только законопреступникам являл гнев, наказывая их иногда строго. Итак, в недоумении моем прибег я к помощи моей книги, которая подтвердила мне, что родитель мой скончался от яда, но что ядотворца не может она объявить, ибо он наложил на нее молчание своим волшебством. Сие объявление подало мне сомнение на Карачуна; я приказал его тотчас к себе позвать, в намерении извлечь от него признание в том муками. Однако гнев мой уже был бесплоден, ибо не могли его нигде найти. Побег его подтвердил мое подозрение и притом заставил меня опасаться, чтобы злость его не простерлась и на меня. Тогда-то раскаивался я, но уже поздно, что подал ему на себя оружие, открыв ему мою тайну. А дабы не подвергнуть себя нечаянному от него нападению, принял я прибежище в драгоценной моей книге, которая научила меня сделать сию бесценную стрелу, которой никакое волшебство противиться не может и коя владетеля своего защищает от нападения духов и людей, а притом не имеет она никакой силы в других руках, и не можно ею овладеть без моего согласия.

Таким способом сделав себя безопасным от злоумышлении Карачуновых, предприял я и книгу свою такою же оградить безопасностью, дабы опять не попалась она кому и не произвела нового мне супостата. Сия-то самая причина побудила меня построить этот замок и в нем сей кабинет, который обороняет весь сей дом и в нем живущих, как я уже вам сказывал. Вскоре потом преселился я сюда и перенес сию драгоценную книгу, которая теперь находится в сей скрыне. Переселил я также сюда часть моих придворных, которых верность испытал я наперед таким образом: приказал им объявить, что преселяюсь я для житья в пустыню и что желающие следовать за мною не могут ожидать ни чинов, ни награждений, кроме спокойной жизни, а которые не последуют мне и останутся в городе, тем определяю я вечное жалованье, вдвое больше получаемого ими, и повышаю каждого чином, в чем уверяю их моим словом. Сия хитрость, по желанию моему, имела свое действие: из десяти тысяч придворных, которые при дворе моем находились, согласилось только сто человек за мною следовать, которых вы давеча и видели. Сии честные люди верностью ко мне своею ничего не потеряли, ибо довольствуются здесь такою пищею и платьем, каких они сами пожелают, а в увеселениях также не имеют недостатка и почитают себя блаженнее сто крат богачей, живущих в мире. Напротив того, беглецы мои, хотя и получили по обещанию моему все, но недолго оным пользовались, ибо лютый Карачун, лишась способа мне вредить, но желая чем-нибудь мне отомстить, погубил их всех с прочими моими подданными, превратив их город в ужасную гору, на коей вместо деревьев растут копья и мечи, а обитают самые наисвирепейшие змеи. Я сколько ни старался привесть в прежнее состояние сих бедных людей, но только все мои старания были бесполезны.