Моя любимая сказка - Ксандр Лайсе

С другой стороны, экскурсовод — не призвание, а болезнь. Причём — неизлечимая. Ещё в школе, когда у нас кружок краеведов организовали, это чувство — упоительное какое-то, что ли… Ты, пятиклашка, мелочь пузатая, стоишь, вещаешь о Петре Великом, где-нибудь в недрах Лефортова, а толпа балбесов-девятиклассников тебя слушает. Хотя и слушают они тебя только потому, что рядом их классная недрёманным оком бдит. Этот момент от внимания как-то ускользает. Зато сам факт… Наверное, комплекс власти. Желание быть в центре. И вызывать интерес. Я скорее без разработок маршрутов проживу, чем без этого.

Но если мне так хочется водить, если мне жизнь без этого — не в жизнь, тогда что меня обижает?

Конечно. Поманили сладким пряником. А я повёлся. То есть с самим — страшно сказать — с самим Романом Вейде себя сравнивать вздумал. Уже и дырку для ордена провертел, толстомордина. Ан, нет. Знай своё место. Пусть даже ты в десять раз круче Ромки, и о чём угодно написать можешь, — всё равно. Скорее уж вакансию закроют, чем тебя на неё возьмут. Вот так. И дело даже не в том, насколько я сам хотел туда попасть… А в том, насколько она, эта вакансия, недостижима для меня, смертного. Вот что обидно! И стоило целый месяц ломать голову, оживлять текст… Подробности какие-то запоминающиеся выискивать, которые восприятие материала облегчают…

Возле моей скамейки нарисовалась какая-то промокшая старушонка. Тощая, дрожащая рука, клубок морщин вместо лица.

— Милок, помоги бабушке… Чем не жалко…

В заднем кармане обнаружилась мелочь. Довольно много.

— Спасибо тебе! Дай бог тебе здоровья!

Нормальное старушечье лицо. Не то, что у нашей… И с чего я вдруг Ярину бабку «нашей» назвал… Интересно, как там Ярослава?

Сегодня с утра, как только вышел из квартиры, сразу позвонил к ней. Где она столько времени пропадать может?!

Жестяная крышка от банки с чаем с весёлым звоном проскакала по полу и скрылась под плитой. Зараза!

Пришлось встать на колени и сунуть руку по самое плечо в её неаппетитные глубины. А как только я разогнулся и поднялся на ноги, крышка тут же выскользнула из пальцев и снова звякнула об пол. Чёрт!

Я с размаха пнул её ногой. Крышка ударилась о стенку, отскочила на середину кухни и замерла.

Интересно, доведись мне ослепнуть, — каким бы я стал? И стал бы вообще? Как воспринимает мир человек без глаз? Я положил Борхесовские «Вечера» на пол, встал и закрыл глаза.

Нет, в своём доме — это не то. Мне всё тут знакомо, как ни закрывай… Вот если место не знакомое ещё — тогда…

Да с ума бы я сошёл, наверное. Если бы я ослеп — я бы сошёл с ума. И лупил бы своей белой клюшкой всё, до чего дотянусь. Пока вокруг никого и ничего не осталось бы.

А может, и нет. Может — замкнулся бы, замолчал и тянул свою жизнь, как бурлак — баржу. Только непонятно, куда… Не видно.

Помню, как-то видел пару… Он и она. Довольно молодые. В дорожных куртках, он в шортах, она — в спортивных брюках. Оба с рюкзаками. Здоровые такие рюкзаки, меня уложить можно. Идут быстрым шагом, держатся за руки, болтают, смеются… Я даже не сразу заметил: у него белая трость в руках была. И тёмные очки.

Что это? Стремление продлить иллюзию осмысленности бытия?

Нет. Это — любовь к жизни. Несмотря ни на какие преграды. Даже поставленные собственным телом. Или судьбой. Я думаю, если спросить, он скажет: «Я не инвалид! Не дождётесь!»

Вот — человек. Чёрт! Почему мне от этого так больно?

Какая, оказывается, гладкая обивка на её двери. И мягкая. Если положить на пол — можно будет спать.

За дверью — опять никого. И в глазке света не видно.

Мне показалось, что дверь, на которую я, сидя на корточках, откинулся, опрокидывается назад, и я уже лежу на ней. Нет, сижу.

А что в этот глазок вообще снаружи видно? Они же с такими крышечками бывают. У неё — с крышечкой?

Действительно, чего я тут дёргаюсь, переживаю…

Пришлось, выйдя из подъезда, обходить дом: её окна — на другую сторону. Тапочки скользили по мокрой земле. В то время, как три шага направо — и будет асфальтовая дорожка. Сзади на шею падали мелкие холодные капельки… Вздрогнул.

Отличить бы ещё Ярины окна… Вон те? Нет, у неё балкона не было… Значит, вот эти, рядом. Да, кажется это — её… Свет?!

Так… Этот, в свитере, только что на балконе курил. Опять мимо. Какие?

А, чтоб тебе! Это ж надо..! Я их там ещё сто лет бы искал. Этажом выше. Следопыт.

Вот они, два окна направо от балкона. Выступ — кухня. Тёмные.

Темень. Который час?

Спал одетый. Где мобильник — непонятно, а других часов в доме нет. Начал шарить на столе — пусто. То есть, не пусто, конечно, — книжки, листы какие-то — телефона нет.

На полу — тоже ничего, кроме тапочек. Ага. Надо просто подсветить. Подсветил. Нигде ничего похожего. Ни возле компьютера, ни на подоконнике. Куда он мог деться?

Не вставая, попытался заглянуть в книжный шкаф — может, случайно убрал, бывает… Нет, там тоже ничего…

Только после этого сообразил, что всё это время подсвечивал себе искомым телефоном.

У Яры, по-прежнему, никто не открывает. В окнах темно. Как, впрочем, почти во всём доме. Только на верхнем этаже горит свет. Наверное, день рождения… Или — бессонница. Когда, ещё на старой квартире, у соседа-ветерана была бессонница, он включал всё, что можно включить — телевизор, радио, все лампы, какие были в доме, зажигал. От одиночества. Никогда я не мог понять, как люди могут мучиться или тяготиться одиночеством. Так хорошо: твори, что душе твоей угодно, читай, занимайся… Но теперь вот одиночество как-то уже и не привлекает.

Может, это тоже — взросление, о котором говорила Алла? Да нет. Мне вовсе не всё равно, кто будет рядом… Точнее, нужен мне только один человек. Всегда. Или — как можно чаще. По мере возможности. Похоже, я просто перепутал одиночество и уединение. Впрочем, уединения мне хватало и раньше, до того, как мы с родителями стали жить отдельно.

Спустя несколько лет после того, как отец вышел на пенсию, мы разъехались. Я — на Соколинку, родители — на дачу. Было странно. Со стороны казалось, что мы прощаемся навсегда, будто какая-то постыдная тайна разделяет нас, не даёт нам быть вместе. Отец сказал, что мобильным телефоном на даче они с матерью пользоваться не станут. Машину он оставил мне. Не бог весть что, сказал он, но в хороших руках… Если ты не будешь к нам приезжать — ничего страшного… Тогда я не понял. Как же так — ничего страшного — родители!

Позже мне, как будто, стало понятнее, почему всё произошло так, а не иначе. Давным-давно, в средние века на Руси было принято: пожилые люди, чувствуя приближение конца, уходили в монастыри, принимали схиму. Монах считался умершим для мира обычных людей, для привычной жизни. Возможно, этот наш разъезд и стал для них своеобразным постригом. Способом без боли проститься с жизнью, к которой они привыкли.