Предпоследняя жизнь. Записки везунчика - Юз Алешковский

Не забыть мне этих бесед с Михал Адамычем, не забыть.

29

В те времена понеслась вскачь не только моя жизнь, но и вообще жизнь всего народа, всей страны; причем личности действительно башковитые, шустрые и предприимчивые быстро начали плодиться и размножаться; их то догоняли, то перегоняли банды паханов в законе, справедливо говоря, издавна принципиально отказывавшихся от любых сотрудничеств с властью, от ее законопорядков, от нравственности как таковой, даже от труда в поте лица своего; дело прошлое, уркаганистый дядюшка сказал мне еще до перестройки: «У блатного собственная гордость — мы не диссиденты, а сиденты, со шконок на советских смотрим свысока…»

Словом, история Отечества, подчинившись велениям Времени, вдруг взяла да резко изменила величественную поступь глюковатого своего движения к воздушным замкам на заоблачных вершинах земного рая; достойный вид обретали много лет ветшавшие, ныне спешно ремонтируемые церкви; но вот что казалось отвратительным, несправедливым и преступным: памятник крупному теоретику террора и основателю Лубянки, подвесив над клумбой, вышибли с площади, а почти что все бронзовые, гранитные и прочие истуканы — легендарные герои подохшей Соньки — продолжали торчать на площадях и плешках города; неувядающим красавцем оставался аристократичный Кремль — одно из чудес света, да и немало чего еще вокруг; как всегда, скромно нахмурившись, подобно низколобому мастеру заплечных дел, посреди торцовой мостовой торчало площадное Лобное место; само собой, возвышалась перед кроваво-кирпичной стенкой почетного колумбария красно-мраморная пирамида «киллера от бога», как богохульствовал дядюшка, ненавидевший «самого простого изо всех прошедших по земле людей»; а Котя такой вот сочинил стишок еще до перестройки:

превосходны корабль и лошадьи собака прекрасна всегдамне обрыдла не Красная площадьа над Спасскою башней звездаи пусть у гробового входастоит как хер отец народаблистая маршальской звездой —и он накроется…

В те дни тот, кто пошустрей, кто вострый нюх имел на спрос, но вынужден был десятилетиями крутиться-вертеться в тени с риском для свободы или таскал за собою нищенскую мыслишку о частном предпринимательстве, как калека таскает культю, — тот мгновенно разбогател от сделок с забугровыми и местными «акулами капитализма»; появились вдруг «мерсы», «бентли», «майбахи», банки, жратвой набитые магазины, секс-шопы, бутики, распертые дорогущим тряпьем, и, разумеется, различные жральни; туда-сюда носились — слава богу, что не верхом на скакунах да не в развевавшихся по ветру бурках, без кривых сабелек и чуть ли не с гранатометами наперевес — носились по площадям, проспектам, рынкам, стрелкам и разборкам молодые, диковато-быковатые, быковато-диковатые, жаждавшие мести и добычи, повидавшие виды предприимчивые ловчилы со всех концов «необъятной родины своей» — с понтом бывшие законные ее хозяева.

30

Вести бизнес я не умел, аттестата зрелости не имел и не желал иметь, заработал, плюя на законы Советской власти, достаточно для безбедного существования; и никакого не было у меня желания торчать в нечистой мути-перемути лихих дней, закусивших удила и мчавшихся неведомо куда.

В отличие от Михал Адамыча не чувствовал я себя гражданином ни на грамм; иногда презирал себя за отсутствие в душе гражданского долга… но очень уж захватила меня мечта пожить в Италии, на родине обожаемой латыни, а если справлю документы, то и в Англии, куда должны свалить Г.П. и Котя… там бы я вникал себе в глубинные корни и в ветви языков, ясно сознавая, что до конца света ни один из умов не проникнет в тайну Божественного происхождения Первоязыка… разумеется, жаждал поглазеть на все, что знал лишь по книгам, репродукциям, фотоальбомам да по фильмам… ничего не планировал — для меня самым главным в любом путешествии была смена чего-то непредвиденного на что-то непредвиденное… при этом так вот просто взять и свалить — броситься куда-то, как в пропасть, — тоже никакого не было у меня желания… во-первых, необходимо сделать так, чтобы небольшое мое состояньице умножилось, во-вторых, перепулить бы его подальше отсюда — пусть ожидает меня у человека, вполне которому можно доверять, или в солидном банке.

Ни одна из женщин, кроме Г.П., была мне не нужна; правда, встречи с ней почему-то становились не такими радостными, как прежде; и вовсе не потому, что я знал об имеющемся у нее к нашей связи неизменно стойком, вполне, на ее взгляд, обоснованном отношении.

«Ах, Володенька, — часто говорила она, — все у нас так прекрасно, но, увы, мой милый, это настоящее увы».

Я пробовал возражать, предлагал снять надуманную трагедию — немедленно обвенчаться, поджениться, съехаться, вместе свалить — бесполезное дело… натыкался на стенку, и не в моих было силах пробить ее лбом… массу вещей давно мы обговорили, а пустая болтовня начинала раздражать… все чаще и чаще появлялось в душе, да и в уме тоже, тягостное ощущение скуки, доводившее до грусти, стыда и проклятой, непонятно за что, вины… не от «скученности» ли «скука»? — подумал я однажды… если так, то нам пореже надо бывать вместе… в одиночестве (его эталон, «один Я», хранящийся в Небесной палате мер и весов) душа моя всегда испытывала драгоценное состояние освобожденности… внешне отношения наши выглядели превосходно… женственность и красота прелестной личности Г.П. по-прежнему приводили меня в восхищение… и ни малейшего повода не давал я ей заподозрить себя в смятении чувств… но все такое не может укрыться от прославленной женской интуиции… самая усовершенствованная модель детектора лжи — детская для чуткой женщины игрушка, она ее разберет, покопается в датчиках и выбросит на помойку.

Однажды Г.П. весело и спокойно сказала:

«Утром, Володенька, мне показалось, что нам пора расстаться, потому что вам пора за дело приниматься, а мой удел катиться дальше, вниз — не так ли говорил поэт?.. я немедленно, как это водится у женщин, вообразила, что все — мы расстались, подкосились ноги, за сердце схватилась… Господи, шепчу, помилуй, гони прочь призрак вечной разлуки, рвущий душу на части, как тогда, когда читала о расставанье навек бедного доктора Живаго с несчастной Ларой… я не слабейшая из натур, но меня охватил такой неописуемый ужас, так сердце закололо, что пришлось искать валидол… как вы думаете, кто его нашел?.. конечно, Опс, мумулин мой единственный!.. представьте себе, он яростно залаял на ящик буфета… нет, это не собака — он настоящий Вольф Мессинг… Опс заткнул бы за ошейник все наше тележулье с ведрами воды и «устаноувками на добро»… я моментально бросилась к вам… не пугайтесь, прошу вас… мысль обо всем сверхужасном — отличное противоядие на случай жутковатой неизбежности, увы, всегда возможной… не вздумайте подозревать меня в своевременной подготовке к трагедии жизни… в данный момент я просто счастлива, а вы?»

О, это была одна из самых нежнейших наших встреч, к сожалению, ненадолго превращающих два существа в одно… не могу не сравнить такую встречу с подсоленной в голодуху горбушкой сладостной черняшки… как это ни странно, благодаря Г.П. в отношениях наших появилась легкомысленно свободная беззаботность, сообщавшая им тепло веселой дружественности и слегка размывавшая тоскливую тень враждебных вихрей, черт бы их побрал, поднависших над нашей близостью.

После всех моих удачных сделок Г.П. имела на руках приличную сумму; половину она удачно вложила в бизнес старой приятельницы, стала премило стричь купоны и меньше поругивать новые власти; при этих, говорит, выскочках и перестроившихся номенклатурщиках — у многих деятельных людей появилась возможность хотя бы бороться за нормальный уровень жизни.

31

Котя конечно же догадывался о моей связи с матушкой, но помалкивал и вовсе не косорылил; потом мне обрыдли все эти недомолвки и однажды я признался, но внятных слов хватило лишь на просьбу об извинении; все происшедшее исключало какие-либо объяснения; слова «любовь», «страсть» не выговаривались; поверь, говорю, это было сильнее и ее, и меня; Котя был предупредителен — буквально ни одного вопроса, ни нотки ревности, ни злобной раздражительности.

«Мать, — коротко сказал он, — всегда была несчастна и стоически чиста — чересчур чиста… теперь цветет моя отрада в высоком терему, помолодела лет на десять, я рад за нее и за тебя… только не мучайся так, словно произошло нечто непоправимое, у вас все — о'кей, не то что у меня».

Булыга, помню, свалилась тогда с души… каким-то иным сделалось отношение к Коте — это было не чувство, скажем, дальней родственности, а острейшая жалость и желание помочь… ведь обрести одиночество всегда гораздо легче, чем из него выбраться… самому сделать это Коте мешала замкнутость нрава и привычка к нелюдимости, должно быть, казавшаяся спасительной… я жалел, что не допер до этого раньше… впрочем, судьбе всегда видней, что считать, а что не считать своевременным… к тому же воспитывались мы так ужасно, что всегда бежали прочь от серьезных разговоров о самых интимных, самых непонятных проблемах тела и души, — как первобытные люди, просто похабничали… все (кроме Коти) неизбежно прибегали к порнушным анекдотикам, скабрезным рассказикам и смешным японским сексмультяшкам.