Доктор велел мадеру пить... - Павел Катаев

   Хорошая книга приносила ему радость. И такие книги время от времени попадались ему в руки.

   И тут вдруг полная неожиданность - оказывается вот уже многие годы рядом существуют два крупнейших современных поэта, достойных признания и славы.

   Ведь теперь уже вся современная российская поэзия без их строк рассыпается и теряет масштабность.

   Для отца это были счастливейшие дни.

   Заходя к нему в комнату, я заставал его в кресле за письменным столом, или лежащим в одежде на кровати с томиком Липкина или Лиснянской, углубленным в чтение с хорошо знакомым мне выражением лица - одухотворенным, с полу улыбкой и добрыми восторженными глазами.

   Иногда он, заметив меня, продолжал, не отрываясь, читать, и тогда я тихо выходил из кабинета. Иногда же опускал книжку и глядя на меня блестящими глазами (да-да, в них стояли слезы!) произносил:

   - Здорово!

   Пусть он использовал какое-то другое слово, а то и вообще молчал, говоря взглядом, но мне важно передать его состояние и его оценку прочитанному.

   Мы с отцом много говорили о стихах Липкина и Лиснянской, и он не уставал поражаться и восхищаться союзу этих двух крупнейших поэтов.

   - Только руками развести!

   Мне посчастливилось присутствовать при разговорах отца с Инной и Семеном Израилевичем.

   Это было спокойное общением симпатизирующих друг другу людей, уважающих друг друга художников, но иногда у отца прорывались вдруг восхищенные оценки той или иной запомнившейся ему строки - Липкина или Лиснянской, и тогда мне казалось, что отец испытывает к ним чувство влюбленности.

   Может быть общение с ними давало импульс его творчеству, вызывало желание писать?

   Все-таки, как это ни грустно признать, ему было за восемьдесят, ему было физически трудно существовать, его мучили недуги. А он продолжал работать, создавая свои последние произведения "Уже написан Вертер", "Сухой лиман", "Спящий"...

   После смерти отца мы часто при встречах с Инной и Семеном Израилевичем говорим о нем.

   Много интересного, связанного с моим отцом, приходит на память Липкину.

   Как-то в одном из его воспоминаний об отце возник тот давний тюремный эпизод двадцатого года в Одессе.

   По своему юному тогда возрасту Липкин мог знать о проделках одесской чека из рассказов своих старших современников.

   С таким он как-то случайно столкнулся уже в разгар социализма в одной из столиц Среднеазиатских республик, куда из Москвы был командирован союзом писателей для работы над переводами национального эпоса.

   Крупный местный политработник по фамилии, если не ошибаюсь, Беккер, узнав, что Липкин родом из Одессы, рассказал ему про то, как его брат Яков, носящий псевдоним Бельский, в бытность свою чекистом "вытащил" из тюрьмы ныне знаменитого писателя Валентина Катаева а тогда начинающего поэта, попавшего под подозрение органов.

   А совсем недавно в поселке Мичуринец (являющимся составной частью городка писателей Переделкино), где Лиснянская и Липкин "получили" литфондовскую дачу, и куда они перенесли из своего хлебосольного московского дома дух доброжелательности и гостеприимства, и где я имею счастье их навещать, Семен Израилевич вспомнил еще один замечательный случай, связанный с моим отцом.

   Речь идет о "втором эпизоде" из жизни отца, эпизоде, который, как и первый, тюремный, мог закончиться для него трагически.

   Вот что я узнал из рассказов отца.

   Во время его выступления на крупном совещании в Центральном комитете всесоюзной коммунистической парии (большевиков) руководителей партии и правительства с представителями советской интеллигенции (постарался ничего не перепутать в названиях и определениях) вдруг открылась незаметная дверь где-то в углу, и отец боковым зрением увидел, что на сцене (или на помосте, где стоял длинный, покрытый красным сукном стол руководителей совещания, а проще говоря руководителей партии и правительства, все там были) появился товарищ Сталин.

   (Написал, и самому стало противно).

   Отец так передал свое впечатление: лицо в глубоких оспинах маленького роста на вывернутых ногах в мягких сапогах в сером френче с сивыми усами с трубкой в руке несколько на отлете. (Знаков препинания не ищите).

   Сталин вышел вперед и, не обращая внимания на замолкшего оратора, похаживая, стал тихим голосом произносить свою очередную историческую речь.

   Как прокомментировал отец, его слова немедленно наносились на скрижали и для вечного хранения покрывались лаком.

   Руководители партии и правительства вместе со всем переполненным залом, затаив дыхание, слушали вождя.

   Прерванный на полуслове отец тихо ждал, когда сможет продолжать свое выступление. И дождался. Закончив очередную фразу, вождь сделал характерный жест, точно поставил в воздухе запятую своей трубкой, и скромно отошел в сторонку.

   Отец продолжил было прерванное выступление, но не успел закончить мысль, как вождь снова выдвинулся вперед и снова заговорил. И снова присутствующие с огромным вниманием и по обыкновению затаив дыхание с нескрываемым восхищением внимали его мудрым речам.

   И снова Сталин отошел в сторонку, проговорив:

   - Продолжайте, пожалуйста...

   И тут присутствующих, не успевших еще перевести дух после по обыкновению основополагающих высказываний вождя, ждало новое потрясение.

   На вежливое предложение Сталина продолжить выступление отец вдруг сказал, обратившись к нему:

   - После того, как вы столь блестяще закончили мое выступление, мне нечего больше добавить.

   И вежливо склонил голову.

   Как можно было представить себе по рассказам отца всю эту картину, в зале повисла мертвая тишина.

   Руководители партии и правительства за длинным столом замерли, как по команде. Замерли так же остальные, рядовые участники совещания.

   Товарищ Сталин приостановился, трубка замерла в воздухе на пол пути к усам.

   В многолюдном зале отец мгновенно ощутил вокруг себя полную пустоту. Зал замер как в волшебной сказке.

   И тут он заметил сбоку, что опущенный ус Сталина чуть-чуть двинулся вверх, обозначая улыбку - ухмылку.

   Реакция вождя расколдовала зал, все шумно зашевелились и стали гневно переглядываться, негодуя по поводу хамской выходки Катаева и по хорошему осуждая проявленную к нему мягкость Иосифа Виссарионовича. (Не сразу же расстрелял...)

   Впрочем, все знали переменчивый нрав вождя и на всякий случай отводили от отца взгляды, или же смотрели сквозь него, и после окончания совещания отец выходил из центрального комитета, как прокаженный.