Месть смертника. Штрафбат - Руслан Сахарчук

Голос Лютикова дрожал от напряжения.

…Изведал враг в тот день немало,

Что значит русский бой удалый,

Наш рукопашный бой!..

Земля тряслась – как наши груди;

Смешались в кучу кони, люди,

И залпы тысячи орудий

Слились в протяжный вой…

Белоконь сперва подумал, что бывший лейтенант читает свои стихи. Особист закончил, раздались просьбы повторить, Лютиков предложил прочитать что-нибудь другое и даже взялся читать, но под негодующими возгласами затих и уступил. Он начал это же стихотворение заново. Только тогда Белоконь узнал Лермонтова.

Лютиков начинал сипнуть, его голос то и дело пускал петуха. Он наверняка декламировал Лермонтова далеко не во второй раз.

В этой ситуации самым странным было то, что его, офицера НКВД, до сих пор не прикончили втихую. Видимо, Лютиков вовремя нашел способ прекратить издевательства, обратившись к поэзии. Но судьбу его это никак не изменит. Те же штрафники, что охотно сегодня слушали про «русский бой удалый», завтра с еще большим наслаждением всадят ему в спину очередь или штык – авось, в атаке простится.

Белоконь ушел, так и не дослушав описание бородинского сражения. Он точно знал, что для бывшего лейтенанта НКВД Лютикова это последние стихи. Знал, и ему было все равно.

Утром в игру вступили артиллеристы. Никто из штрафников не смог бы сказать, насколько успешным был обстрел немецких позиций. Но длительное грохотание и свист пролетающих над головой в сторону врага снарядов воодушевляли не хуже спирта. Когда пришло время пехоты, Титов повел свой батальон вперед – в атаку в полный рост.

И снова бежали, орали и стреляли, задыхаясь в пороховом дыму. Белоконь несся наравне со всеми.

Винтовка разорвалась у него в руках после первого же выстрела. Его почти не повредило, но сказать, что он отделался легким испугом, тоже было нельзя. Испуг после этого неожиданного взрыва перед глазами, тряхнувшего руки с такой силой, что кисти надолго онемели, был немалым. Без того поврежденный приклад брызнул в лицо щепой, и Белоконь почувствовал, как лоб и щеки заливает кровь. Его лишь оцарапало, и к большому шраму на щеке прибавилось еще пару мелких порезов на брови и скуле. Оставалось мчаться дальше и вопить еще неистовее. Впереди и вокруг были дым и спины солдат, в руках – наган. Белоконь кричал, что все равно всех убьет и щелкал быстро опустевшим револьвером.

С головой творилось что-то ужасное – после разрыва винтовки перед глазами сверкали длинные белые искры. Белоконя вело в сторону. Нужно было бежать, а он уже еле шел. Нужно было хотя бы идти, а он полностью потерял ориентацию в пространстве и бродил зигзагами, то и дело натыкаясь на несущихся штрафников. Казалось, что штрафники постоянно меняют направление. Удивительно, но они его не подстрелили. Потом стало не до них. Белоконь стоял на коленях среди покрытых золой тел, его рвало в каску. Мимо него бежали, через него перепрыгивали, но не задавили.

Батальон Титова полег на поле боя вместе со своим командиром. Немцы оградились от штрафников сплошной стеной огня. Наступающих выкашивало шрапнельными минами, бегущих назад расстреливали особисты. Белоконь терял сознание и захлебывался рвотой среди трупов, поэтому о том, что произошло во время прорыва, он не мог ничего сказать – потому как ничего не увидел. Атака вообще выскользнула из его памяти – он помнил лишь то, что случилось с винтовкой, свою каску и доводящий до безумия грохот со всех сторон. При попытке вспомнить что-либо еще его начинало тошнить, поэтому он даже не пытался.

После штрафбата Титова настал черед гвардейцев. Это были свежие, сплоченные и хорошо вооруженные силы. Вперед двинулся знакомый полк – кулак, который должен был пробить оборону фрицев. Атакующие шли по трупам штрафников и уже не встречали такого серьезного сопротивления, как первая, обреченная на гибель, волна.

С какого-то момента они вообще перестали встречать сопротивление. Фашисты расступились и дали мнимым триумфаторам влиться в «колечко», подойти на помощь измученным полкам. Коридор в глубь немецкой обороны, который красноармейцы должны были прорубать весь день, а может, и часть ночи – предполагалось, что сражаться придется за каждый метр, – образовался сам собой еще утром. Его нужно было срочно укреплять линией обороны, перпендикулярной немецким позициям.

Гвардейские командиры, даже если и догадались, что в этом безупречном наступлении кроется что-то неладное, с определенного момента уже не могли ничего поделать. По всей длине пробитого в немецкой обороне коридора – больше километра – раскрылись замаскированные дзоты. Десятки, а возможно, и сотни торчащих из-под земли пулеметов. Они были практически неуязвимы, поскольку каждую огневую точку прикрывали такие же с противоположной стороны. Это оказалась дорога смерти. Пара сотен метров в ширину ложного прорыва – смешное расстояние для немецких пулеметов.

К этому времени вдоль всего коридора уже растянулись силы, предназначенные для создания укреплений на занятой местности. Несколько тысяч советских солдат вдруг оказались под шквальным огнем – с двух сторон.

Немцы расстреляли всех.

Через несколько часов Белоконь выполз к бывшим позициям штрафбата и ввалился в окоп. Там уже хозяйничали свежие силы – не штрафники, другие солдаты. До тянущихся с поля боя раненых никому не было дела. На него обратили внимание, поскольку он загораживал проход.

Белоконь сообщил какому-то лейтенанту, что он – начштаба штрафбата Титова. Лейтенант поручил паре бойцов отволочь Белоконя к особистам. Он вполне мог идти, опираясь на провожатых, но видок у него, должно быть, был еще тот. Поэтому в окопах заградчиков залитого кровью штрафника с изрезанным лицом приняли без подозрений – сразу видно, не симулянт.

Нить происходящего потерялась в мутном беспамятстве. Белоконь ехал куда-то с ранеными гвардейцами, рядом кто-то жутко стонал. Потом стоны ослабли и прекратились вовсе, чему он обрадовался.

Следующий эпизод, который запомнился, – как он ел кашу из большой алюминиевой миски, сидя на сене в каком-то хлеву. Вокруг было много увечных солдат, в глаза бросались свежие кровавые пятна, проступающие на грязных бинтах. Каша была овсяной – причем на молоке и с настоящим сливочным маслом. Он так давно не видел нормальной еды, что масло и молоко в каше накрепко врезались в память.

Большую часть времени Белоконь бредил. То ему казалось, что его уже простили за все тяжкие преступления и восстановили, а он сдал сержантскую форму и теперь приехал в Киев, чтобы познакомить Риту с детьми. В бреду не возникало никаких сомнений в том, что Люся обрадуется его новой подруге. Ей больше не рожать, это будет делать Рита – конечно обрадуется.

Другие видения были не такими оптимистичными. То и дело его накрывало волной безысходного страха, будто война будет всегда и никогда не кончится.

Он оклемался уже в медсанбате, расположившемся в каком-то поселке. Белоконь лежал в бывшем амбаре на соломенном матрасе. Висящая в воздухе больничная вонь не перебивала источаемые стенами и полом запахи зерна и мышей. Здесь было множество таких же выздоравливающих бойцов со всего фронта.

Сосед на лежанке слева был из красногвардейцев, шедших в атаку вслед за штрафбатом Титова. Он лишился руки. Гвардеец знал о всех текущих операциях Ставки Верховного главнокомандования и делился сведениями со всеми желающими. От безрукого соседа Белоконь узнал подробности провального наступления. Красногвардейцу было известно и о печальной судьбе аналогичного прорыва на юге, и о том, что «колечко» с советскими полками было уничтожено, как только исполнило свою роль приманки. Узнав наконец, что случилось, Белоконь прекратил разговор с чересчур осведомленным гвардейцем. Когда тот понял, что штрафник намеренно не реагирует на его реплики, то не удивился. Безрукий просто перешел в другую часть амбара. Подозрение в том, что это был провокатор, переросло в уверенность.

Белоконь отлеживался и помаленьку приходил в себя. Больше всего на свете он хотел бы написать длинное послание в эвакуацию. Рассказать Люсе обо всем, ничего не утаивая. О том, как в его жизни появилась Рита, и о том, как он ее потерял, об ужасах штрафбата, о той сумятице, что все эти дни была в его мыслях… Рита превращалась в светлое воспоминание, которое уплывало от него все дальше и дальше. Раздиравшие его всего несколько дней назад страсти – безудержный гнев к Керженцеву и чувство вины, от которых он мог найти успокоение, только если бы его изрешетили пулями, – больше не вызывали столь сильной реакции.

Ранеными никто не занимался. Их только кормили, да и то изредка. Раз в пару дней, между рядов лежанок ходил усатый фельдшер. Кого-то он осматривал подробно, на кого-то лишь бросал взгляд мимоходом. Когда на Белоконя наконец обратили внимание, он уже чувствовал себя здоровым и отдохнувшим. Накануне он побрился тупой бритвой, одолженной у соседа справа, а также сходил в деревенскую баню с другими солдатами – теми, кто мог ходить. Там его чуть ли не до мяса отхлестали березовыми вениками, и теперь Белоконь чувствовал себя будто родившимся заново.