Сила и невинность: в поисках истоков насилия - Ролло Мэй

Вопрос, который необходимо задать: включается ли насилие в фильм или драму для достижения шокового эффекта, ужаса и щекотания нервов, или оно есть неотъемлемая часть трагедии? В "Макбете", "Гамлете" и "Антигоне" насилие требуется для эстетической полноты драмы. В трагедии мы не только ощущаем нашу собственную смертность, но также трансцендируем ее, значимые ценности предстают более выпукло. Мы не переживаем здесь чувство совершенно бессмысленного разрушения, как тогда, когда видим по телевизору восточных пакистанцев, заколотых штыками, — лишь ужасное зло, ради предотвращения которого мы готовы отдать что угодно.

Хотя в литературе, равно как и в жизни, смерть всегда эмпирически побеждает, человек побеждает духовно, превращая эти переживания в аспекты культуры, такие как искусство, наука и религия.

Непосредственно после повешения Билли Бадда, в киноверсии новеллы Мелвилла, моряки на британском военном корабле внезапно видят французский военный корабль, огибающий мыс в нескольких милях от порта. Все они кричат: "Ура!"

Почему ура? Эти люди знают, что они идут в бой, в грязь, жестокость и смерть, которой является война, и все же кричат "ура!". В самом деле, лишь отчасти причину этого можно видеть в выходе запертых, подавленных и невысказанных эмоций, которые родились при зрелище казни их любимого товарища. Но есть и более весомая причина. Мы переходим теперь в другую область, наиболее сложную из всех, в которых нам надо разобраться — в область насилия на войне.

На рациональном уровне практически любой человек отрицает и ненавидит войну. Когда я учился в колледже перед Второй мировой войной, я помню как отпрянул, когда профессор английской литературы заметил, что он практически уверен в том, что будут еще войны. Этот учитель был мягко говорящим, чувствительным, невоинственным типом, насколько это возможно, но я молча глядел на него так, словно он был изгоем. Как мог человек допустить такую мысль? Разве не ясно, что мы должны воздерживаться от мыслей о войне и веры в то, что она будет — и, конечно, от ее предсказания, — если мы хотим достичь мира? Несколько сотен тысяч других студентов, будучи как и я пацифистами, пребывали в иллюзии того, что достаточно крепко верить в мир, чтобы этим намного укрепить мир между народами. Мы не задумывались о том, как наш образ действий походил на суеверие — не думай о дьяволе, а не то он окажется тут как тут, среди нас[79].

Мы были столь воодушевлены вычищением войны из наших сознаний, что совершенно игнорировали провокационное эссе Уильяма Джеймса "Моральный эквивалент войны". Написанное вследствие неприятия "нашей грязной войны с Испанией", оно было прочитано Уильямом Джеймсом в качестве лекции в 1907 году. Оно до сих пор проницательно освещает основные проблемы, пусть даже сами ответы уже не убедительны. "В моих заметках, хотя я и пацифист, — пишет Джеймс, — я не стану говорить о зверской стороне военного режима (чему уже воздали должное многие писатели)…" Его предупреждение направлено против веры в то, что описание ужасов войны воздействует как сдерживающее средство:

Демонстрация иррациональности и ужасов войны не дает эффекта <…>. Ужасы порождают упоение <…>. Когда [стоит] вопрос об отсечении от человеческой природы всех ее крайностей, неуместно говорить о цене <-…>. Пацифисты должны более глубоко вникнуть в эстетическую и этическую основу воззрений их оппонентов[80].

Сегодня, при всем нашем противостоянии войне, мы не можем уйти от очевидного факта, что мы заведомо неуспешны в наших усилиях ее пресечь[81]. Я считаю, что мы не достигаем успеха, по крайней мере отчасти, из-за того, что игнорируем центральный феномен: "Ужасы порождают упоение". В XX веке — который начался самонадеянно как "век мира" — мы видели неизменный переход от состояния спокойствия к состоянию революции и насилия. В данный момент мы имеем полдюжины войн, идущих на земном шаре, включая наиболее позорную из них — Вьетнам; мы являемся свидетелями того факта, что Америка перешла от добровольной армии к призыву в мирное время, и от ведения объявленных войн к ведению необъявленных войн. Почему наши действия, действия тех, кто противостоит войне, были столь неэффективны? Не пора ли задать себе вопрос, не является ли что-то неверным в нашем подходе к самой этой форме агрессии и насилия? Я предлагаю задать вопрос прямо: в чем соблазн, упоение, привлекательность войны?[82]

В качестве основного источника данных я возьму книгу Дж. Гленна Грея "Воины"[83], дневник, который автор вел на протяжении четырех лет, будучи солдатом во время Второй мировой войны. Три года из четырех он провел в бронетанковой дивизии в Европе, и один год, выполняя специальное поручение на европейском театре боевых действий. Через десять лет после установления мира Грей вернулся в Европу в качестве стипендиата фонда Фулбрайт для проведения широкоохватного исследования войны и личных мотивов людей, которых он знал во время нее.

Сейчас не может быть ни малейшего сомнения в том, что Грей (который сегодня является профессором философии в одном из западных колледжей) столь-же твердо, как и любой другой, настроен против войны как способа решения международных споров, и никто не может рассказать ему о ее ужасах больше, чем он уже знает. Но он пытается также делать то, что я считаю более важным, а именно открыть и исследовать ту неосознаваемую привлекательность, которую имеет эта крайняя форма насилия для человечества. "Несомненно есть многие, кто просто терпит войну, ненавидя каждое ее мгновение, — пишет Грей, — и лишь немногие признались бы, что имеют вкус к войне. Но многие мужчины одновременно любят и ненавидят войну. Они знают, почему они ненавидят ее, труднее понять и членораздельно объяснить то, почему они ее любят" а.

Несмотря на ужас, невыносимые тяготы, грязь, ненависть, многие солдаты находят войну единственным лирическим моментом своей жизни.

Многие ветераны, которые честны перед собой, я уве рен, признают, что опыт общего усилия в бою даже при изменившихся условиях современной войны, был высшей точкой их жизни <…> опытом, которого они не хотели бы лишиться <…>. Каждому, кто не испытал это сам, это чувство трудно постичь, а участнику трудно объяснить его кому-то другому.

И еще:

Миллионы людей сегодня — как миллионы до нас — научились жить в странной стихии войны и открыли в ней сильную притягательность <…>. Эмоциональная атмосфера войны всегда привлекала к себе: она опутывала большинство мужчин своими чарами <…>. Рефлексия и спокойная основательность чужды ей.

Когда стали явными признаки наступающего мира, я писал [в дневнике] с некоторым сожалением: "Очистительная сила опасности, которая делает мужчин грубее, но, возможно, более человечными, скоро будет утрачена, и первые месяцы мира заставят некоторых из нас тосковать по былым боевым дням".

Каковы причины привлекательности войны? Первая — это привлекательность экстремальной ситуации, то есть того, что человек рискует всем в бою[84]. Это тот же момент, хотя и в другой степени, на который указывает Оливер, когда он говорит, что марш протеста захватил его "помимо человеческих желаний". Вторая — это придающий силы эффект бытия частью громадной организации, который освобождает человека от индивидуальной ответственности и вины. Объявление войны важно, таким образом, как моральное утверждение, как моральное оправдание, которое позволяет солдату передать всю нравственную ответственность командованию. Этот момент часто указывается в критике военной машины, и ни у кого не может возникнуть и тени сомнения в том, что война разрушает индивидуальную ответственность и автономию совести. Ми-лай и случай лейтенанта Келли являются ужасным подтверждением этого. Но обычно не принимается в расчет то, что человеку присуще желание избежать свободы, также как и поиск ее, что свобода и выбор есть также бремя (Достоевский и многие другие на протяжении истории хорошо знали это), и что передача своей совести группе, осуществляемая в военное время, служит источником огромного комфорта. Вот почему великие системы детерминизма в истории — такие как кальвинизм и марксизм — показали великую власть не только строить людей в ряды, но также вдохновлять их на активный энтузиазм в такой степени, которая была недоступна другим движениям.

Близко связано с этим чувство товарищества в строю то, что меня принимают не за какую-либо индивидуальную заслугу с моей стороны, но потому что я товарищ по строю. Я могу доверить моему товарищу по оружию прикрыть мой отход или атаку в соответствии с данной мне ролью. Мое достоинство есть роль, и ограничения, которые роль возлагает на меня, дают мне нечто вроде свободы.