Сила и невинность: в поисках истоков насилия - Ролло Мэй

Поскольку мы обычно думаем об агрессии как о деструктивной, то для того, чтобы ее проиллюстрировать, мне достаточно будет привести несколько личных примеров. Я должен был выступать на конференции молодых администраторов Американской телефонной и телеграфной корпорации (АТГ). Эта конференция была частью шестинедельного тренинга, проводимого на территории колледжа в Новой Англии и, как я полагал, являлась выражением гуманистического интереса АТТ. Я выступал прежде на таких конференциях и результаты приносили мне удовлетворение.

Однако к моему удивлению и некоторому недоумению, что моя речь натолкнулась на странные невидимые барьеры. Я всегда был убежден в правоте утверждения Уолта Уитмена, что "аудитория делает речь" Эта аудитория казалась живой и свежей, но как я ни старался, я не мог донести мои основные идеи. В перерыве я узнал, что в этой части тренинга эти молодые администраторы (которых оценивали для возможного выдвижения на несколько высших постов в корпорации) тренировались быть "агрессивными", и что АТТ пригласила пару профессоров из колледжа, чтобы оценить людей на предмет того, насколько эффективно они могут "обнаруживать дыры" в представленных аргументах. То, с чем я в действительное ти столкнулся, было не аудиторией, которая хотела учиться, и даже не группой, собравшейся ради удовольствия или интеллектуальной симуляции. Ее цель была совершенно иной: аудитория слушала не то, что я говорю, а искала ошибки, слабости аргументации. Это было, короче, софистической формой слушания, направленной на то, чтобы "срезать" говорящего. Эта агрессия имела весомое конкурсное вознаграждение, а именно, продвижение в высший офис.

Это пример отсутствия коммуникации. Такая установка успешно подавит любого говорящего; вы не можете выдвигать свои идеи, если не чувствуете, что их по крайней мере слышат. Это не означает, что с ними будут согласны; но это означает, их будут слушать за их внутренние достоинства. Если бы я знал о цели этой аудитории, я мог бы попросту изменить тему моего доклада и говорить об агрессии, ее целях и эффекте, тогда между нами по крайней мере возникло бы общение.

Следующий пример, на сей раз конструктивной агрессии, взят из славной и воодушевляющей главы американской истории, которая также имеет поразительные параллели в сегодняшней ситуации — движения аболиционистов в десятилетия, непосредственно предшествовавшие Гражданской войне. Я остановлюсь на четырех людях, которые занимали видное место в движении: Уэнделл Филлипс, Уильям Ллойд Гаррисон, Джеймс Джиллеспи Берни и Теодор Д.Вельд[74]. Ни один серьезный человек не усомнится в том, что основной эффект аболиционистского движения был конструктивным. Возможно даже, что если бы оно было более успешным, Гражданская война, с ее неизбежными страданиями, могла бы быть предотвращена.

Эти люди очень хорошо подходят под наше определение агрессии. Они активно действовали на территории других (рабы были священны в качестве частной собственности), чтобы произвести переструктурирование власти. Их активность характеризовалась большим конфликтом, как внутренним, так и внешним, причем последний составлял постоянную угрозу их жизни и здоровью.

В молодости эти люди казались очень маловероятными кандидатами на роль образчиков глубинной агрессии, связанной позднее с их выступлениями против рабства. Уэнделл Филлипс вел типичную жизнь бостонского "брамина" своего времени, получив ученую степень в области юриспруденции в Гарварде; Уильям Ллойд Гаррисон первоначально был увлечен писательством и политикой; впервые на слуху имя Теодора Вельда появляется как преподавателя искусства улучшения памяти; Джеймс Берни бы дважды отчислен из Принстона за пьянство, хотя был восстановлен и получил диплом с отличием, в итоге стал плантатором и жил как молодой южный аристократ, не в меру пьющий и играющий в азартные игры. Какие характеристики этих людей обусловили тот факт, что их агрессия должна была стать конструктивной, а не деструктивной (как, например, у Джона Брауна)?

Когда мы оглядываемся на их детство, то оказывается, что каждый из них был любим родителями. Я убежден, что это имеет определяющее значение для понимания конструктивной природы агрессии. Когда человека не любят, или любовь к нему неустойчива, или его мать или отец сами крайне не уверены в себе, это формирует в его последующей агрессии стремление отомстить миру, необходимость разрушить мир для других в той же мере, в какой он нехорош для него.

Каждый из них имел — и мы должны признать, что это берет начало в раннем детстве — глубокое сочувствие к другим, которое приняло позже конкретную форму сочувствия к рабам и преследуемым. Гаррисон и Вельд были вовлечены в движение состраданием к черным. Берни писал; "Сложно сказать, в чем состоит долг каждого по отношению к бедным созданиям, но я посвятил свою душу одному: я не допущу, чтобы с кем-то из них обращались жестоко"[75]. Филлипс впервые был вовлечен в аболиционистское движение после того, как толпа убила его приятеля аболициониста Элайю П.Лавджоя, и позже присоединился к движению, когда увидел толпу, угрожающую жизни Гаррисона. Впоследствии его мотивация слегка отличалась от мотивации других: его чрезвычайно оскорблял тот факт, что в его любимом Бостоне могло иметь место такое пренебрежение гражданскими свободами.

Физическое мужество этих четырех, необходимое вследствие постоянно угрожавшего им насилия со стороны толпы, выдержало глубочайшие испытания. Для того рода агрессии, с которой им приходилось действовать, они должны были иметь возможности риска, существования на пределе. Все четверо имели в детстве неистощимое количество энергии, которая принимала формы энергичной игры и драк со сверстниками. Но их мужество казалось скорее их триумфом над тревогой (чем собственно, если до конца разобраться, мужество и должно быть) нежели чем-то, с чем они родились. Гаррисон рассказывает в письме другу о своих "коленях, трясшихся в предчувствии" лекции, которую он должен был давать в Ученом обществе Бостона, и газетная сводка дня говорит, что аудитория с трудом могла его расслышать. Но он оправился и произнес яркую речь об освобождении рабов. "Хотя Гаррисон страдал меньше всех из четырех аболиционистов и действительно казался наслаждающимся борьбой, будет ошибкой не замечать страха, который он испытывал в бесчисленных случаях, когда его жизнь подвергалась опасности от злобной толпы"**.

Гражданское мужество, требующееся для этого, впечатляет. Берни писал, что боль отчуждения от тех, "с кем мы [шли] из воскресенья в воскресенье в дом Божий — многие из наших близких <…> родственников отстранились от нас, и целое общество <…> глядящее на тебя как на врага его спокойствия, — немалое испытание"39. В 1834 г. он писал Вельду: "У меня нет ни одного помощника — ни одного, от кого я мог бы получить сочувствие в этом вопросе!". Снова и снова он сталкивался с осуждением и угрозой насилия со стороны толпы, и в то время верил, "что если когда-то должно наступить для этого время, то оно наступило сейчас, когда наша республика с ее де-лом всеобщей свободы в беде, когда все, чем только может рисковать патриот, должно быть поставлено на карту ради ее освобождения <…> [Люди должны] сами умереть свободными, а не рабами, или наша страна, славная в своих надеждах, исчезнет навсегда".

Противостояние, с которым они столкнулись, послужило укреплению их убежденности. Гаррисон ответил на него увеличением агрессии и более тесной идентификацией с неграми. Он выразительно писал:

Я сознаю, что многим не нравится жесткость моего языка, но разве нет причины для жесткости? Я буду суров как правда и бескомпромиссен как правосудие. На эту тему я не хочу думать, или говорить, или писать со сдержанностью. Нет, нет! Скажите человеку, чей дом в огне, чтобы он сдержанно поднимал тревогу; скажите ему, чтобы он сдержанно спасал свою жену из рук насильников; скажите матери, чтобы она постепенно выносила своего ребенка из огня, в который он упал; но не заставляйте меня использовать сдержанность в таких случаях, как эти! Я серьезен. Я не стану вилять — я не прощу — я не уступлю ни единого дюйма — И Я БУДУ УСЛЫШАН. Апатии людей хватит для того, чтобы заставить каждую статую спрыгнуть с пьедестала, и поторопить воскрешение мертвых.

Ни один чувствующий человек не может выдержать столь длительной агрессивной активности без серьезных сомнений время от времени в правоте своей позиции. Период сомнения и нерешительности у Берни касается нас особенно, поскольку он сопряжен с типичным современным беспокойством. Он постоянно боялся, что его решения будут слишком воздействовать на чувства, пытаясь все время убеждать других с помощью разума, равно как и себя: "Когда я вспоминаю, как спокойно и бесстрастно мое сознание движется от истине к истине в отношении этого предмета [т. е. рабства], и к еще высшей, я чувствую удовлетворение от того, что мои заключения не есть плоды энтузиазма". Позже он отчаялся в том, что Юг может быть завоеван разумом. Несмотря на ухудшающееся здоровье, он приехал в Нью-Йорк, чтобы служить в качестве секретаря Американского антирабского общества. Весьма интересно, что он, полагавшийся на разум, разочаровался в требовании постепенности в отмене рабства перед своей смертью в 1857: "Когда или как оно [рабство] закончится, я, должен сказать, не вижу".