11 сентября - Алексей Варламов

Но Варя ничего, кроме хаоса, не видела и всякий смысл происходившего отрицала. А между тем апокалипсис не наступал. Недели сменяли друг друга, как полустанки на захолустной железной дороге, и порой Варе казалось, что они едут по кругу: здесь уже были, это говорили, чувствовали, читали и проживали. Мать находила этому объяснение и твердила, что отсрочка свидетельствует о милосердии Господнем, ибо Господь более милосерден, чем справедлив, - а был бы Он лишь справедлив, так никого бы на земле давно и не осталось, и ее грешной прежде всех. Но что-то условное виделось ей в поведении Елены Викторовны и ее энтузиазме, что-то похожее на новую пьесу, которая разыгрывалась не из глагольных видов и падежей, но из канонов и псалмов, вечерних служб и литургий, однако не переставало быть игрой. И самое главное, что и мать это понимала, мучилась, но поделать ничего не могла и верить и вести себя по-другому не умела. Они все это чувствовали, потому что слишком хорошо они трое друг друга знали и зорко друг за дружкой приглядывали, мама, дочка и бабушка, как три лошадки, которые волокли непонятно куда и зачем неизвестный груз.

Глава восьмая

Батя

Однако частично конец света все-таки наступил. Однажды душным летом все богатства, накопленные бабой Любой и Машкой, сгинули. Закаленная и не такими бедами Любовь Петровна отнеслась к этой новости со смиренным достоинством праведника из земли Уц - Бог дал, Бог взял, а для рижской проводницы крах акционерного общества, которое расползлось по всей стране и страна доверила ему свой первый трепетный капитал, убаюканная поддержкой государственного телевидения, оказался чудовищным ударом. Не на фирменном поезде в костюме проводницы, а на самолете "Ту-134" сестра примчалась из Риги с толстой пачкой билетов, на которых была изображена гладкая физиономия респектабельного человека, на которого еще вчера она молилась, а сегодня среди разношерстной толпы вкладчиков бесновалась на Варшавском шоссе, перегораживала улицу, ругалась с милицией, швыряла камни в стекла, а потом сидела пьяная и голая в Сандуновских банях.

- Лохушка. Дура. Господи, и ведь все знала, предупреждали умные люди до лета все забрать, нет же, жадность сгубила. Чуть-чуть, думала, подожду, все разом сниму. И туда, - она подняла голову и бессмысленными глазами посмотрела на Варю. - А что бы я там? Там образованные да хитрые нужны вроде тебя. Да, хитрые, сестра. Сама-то ты денюжки не понесла никуда.

- Да нет у меня никаких денег.

- Врешь, опять за мой счет выехать хочешь!

Мария рыдала. Варя пробовала ее утешать, но Мариино горе было так велико, что все слова были напрасны. Она снова превратилась в глупую, самонадеянную недотепу с обветренными губами, обгрызанными ногтями и мокрым носом, которая навзрыд плакала и жаловалась на свою несчастную полусиротскую, детдомовскую долю, переживала за своих талантливых братьев, мать и ее нового мужа, русскоязычного поэта, состоявшего на иждивении у падчерицы, пившего горькую от поэтической ненадобности и читавшего стихи, над которыми Мария плакала и не решалась сказать поэту, что не худо бы добавить к лирике чего-нибудь пожевать. "Вы пишите, Юрий Петрович, пишите. У вас так жалостливо получается".

- Ты сильная, ты справишься. Новые деньги заработаешь.

- У меня долгов не счесть, Варька.

- Отдашь.

- Я квартиру заложила.

Варя с ужасом посмотрела на сестру.

- Зачем?

- Думала... хотела как лучше. Дура, дура!

- Ну не выкинут же вас на улицу.

- Выкинут. Андрюху выкинули и посадили, когда он стал возбухать и твердить, что империя его защитит. Черта с два она его защитила! Как скоты живем. Пошли в парилку.

- Я больше не могу, - взмолилась Варя.

- Пойдем, я сказала!

От духоты, обилия распаренных обнаженных женских тел Варе было до обморока дурно. Но Мария уходить никуда не хотела, и бросить ее одну в этом женском море Варя не могла.

Рижанка уже четвертый час подряд измывалась над своим организмом. Она накачивала его алкоголем, потом заставляла Варю выбивать алкоголь веником и снова пила. Зачем она это делает, Варя не понимала, но плохо ей было так, будто она сама пьянствовала третьи сутки подряд. Болели руки, ныло тело, щипало глаза. Наконец Мария угомонилась. Слезы все скупее катились из круглых глаз. Кожа перестала потеть. Уровень алкоголя в крови застыл на одной отметке и больше не понижался и не поднимался, сколько бы она ни пила. Утомленные, они вышли на улицу. Солнце клонилось к горизонту, сестры побрели куда глаза глядят по душной и пыльной Москве и вскоре оказались против знакомого дома.

- Вот тут мы с тобой первый раз и сидели, - сказала Варя умиротворенно. - Когда ты мне про папу рассказывала. Помнишь?

- Здесь? А точно, я помню этих мужичков, - Мария обвела мутным взглядом атлантов и проваливающийся на Трубную площадь бульвар. - Это надо отметить.

- Хватит, Машенька. Пойдем домой.

- Молчи.

Сестра встала и, пошатываясь, двинулась вверх по бульвару. Варя перепугалась, что Мария не дойдет до цели, распластается на асфальте.

- Посиди. Я сама схожу.

Мария закурила сигарету, развалилась на лавке и стала смотреть, как дым улетучивается в небо.

- Бутылок-то, дочка, нет пустых? - седенький мужичок с всклоченной бородкой робко присел на краю.

- Фу, черт, напугал! Ты, что, из-под крыши слез? - рассердилась Мария.

- Я под лавкой спал.

- Бомж?

- Какой еще бомж, - обиделся мужик. - У меня дом есть. Жарко стало, я и залез в тенек. А тут такие красотки.

Мария недоверчиво на него покосилась. Она не любила алкоголиков и распознавала их наметанным взглядом проводницы. Хотя лицо у мужичка было симпатичное. И глаза не бессмысленные, не пустые, а бывалые. Странная нежность в них сквозила.

- Погоди, батя, сейчас бутылка будет.

- Раньше-то водку было не купить, - заговорил мужичок степенно. Сколько люди стояли, мучались. А теперь на каждом углу. Но вот здесь как раз рядом нет. Придется ей до Сретенки топать. День сегодня тяжелый.

- Тебя тоже кинули, папаша?

- Угу.

- Ах, сволочи какие, ах мерзавцы!

Слезы, казалось, навсегда иссякшие в бане, снова потекли по лицу. Мария кулаками терла глаза, и ей казалось, что в этом большом и подлом городе кинули всех. Захотелось домой в Ригу, где нет этого безобразия, и хотя тоже мошенничают, делают это не так размашисто, а с европейской умеренностью. Но тут же она вспомнила про квартиру, вспомнила братьев, Юрия Петровича и мать, которые с надеждой и восхищением смотрели за ее стремительными сборами и были уверены, что их дочь и сестра не вернется с пустыми руками. И что она им скажет?

- А от меня жена ушла.

- А? - Мария уж и забыла про пьянчужку.

- В Америку уехала с сыном. Дочь приезжала и забрала их.

- Я б тоже в Америку поехала, - вздохнула Мария. - Скучно тут.

- А кто тебе сказал, что должно быть весело? - спросил мужичок неожиданно строго.

- Я не люблю, когда скучно. Я праздник люблю.

- А ты его заслужила, праздник-то? О себе только печешься.

- Я о матери своей пекусь и о братьях.

- А о родине кто печься будет?

- О родине? - разъярилась рижанка. - Это о какой такой родине?

Вверху показалась Варя с бутылкой водки и связкой бананов. Она приветственно замахала рукой.

- Погоди, батя, сейчас выпьем и поговорим. У меня сестра шибко умная, оттого и мается. Ты бы ей прочистил мозги.

Лицо у мужичка передернулось.

- Ты вот что, девка, - сказал он, почему-то засуетившись, и полез в сумку с пустыми бутылками, а потом неловко сунул Марии увесистый пакет. Сейчас дождь будет. Мы потом поговорим. А сестре твоей жизнь мозги прочистит. Ты с ней подели все по-честному. Больше пока нету. Но все равно. - Он поморщился. - Вы это... посмотрите там, сколько кому надо, и не ссорьтесь, пожалуйста. Держитесь друг за дружку. Сейчас без этого никуда.

- Ну вот не успела я... - начала было Варя и остолбенела, глядя, как Мария, слюнявя, пересчитывает и разглядывает на свет стодолларовые купюры, а по бульвару в сторону Трубной, размахивая руками, улепетывает, точно пловец, маленький человек с большой сумкой.

Неожиданно над головой у сестер громыхнуло, хлынул дождь, стало темно, Варя бросилась следом за мужичком, бананы рассыпались, водка упала на асфальт, но не разбилась, а покатилась, обгоняя коренную москвичку. Бульвар раскачивался, как палуба в шторм. Но догнать человечка Варя не успела. Бутылка вылетела на Трубную и успела проскочить, а дорогу Варе перегородил троллейбус. Она остановилась, рогатая машина, обдав девушку брызгами, проехала метров пятьдесят и притормозила в неположенном месте. Мужичок, которого молодая женщина уже почти настигла, запрыгнул в открывшиеся на ходу двери, и Варя осталась одна в бушующем потоке мутной грозовой воды.

Глава девятая

В "Испанской Америке"

Она была не единственным человеком, преследовавшим пассажира тридцать первого троллейбуса. Старенькая зеленая "пятерка" тронулась с места и поехала по Страстному бульвару вслед за движущейся моделью исторического динозавра, которую собирались поставить в девяносто первом году во дворе музея Революции, но вместо нее поставили другой троллейбус, развернутый другими демонстрантами позднее и в другом месте. Пожилой водитель легендарного троллейбуса был втайне этому рад. Он любил свою машину и представить, что она будет без пользы ржаветь, ему было больно. Машина должна ездить, а не ржаветь. Он так и не вышел на пенсию, хотя давно уже собирался это сделать, продолжал ездить от Лубянки до Лужников и сразу же узнал маленького бородатого человека, махнувшего ему рукой на Трубной, точно не троллейбус это был, а такси.