Голем - Густав Мейринк

— Хароузек, вы страшный человек, — ужаснулся я. — Неужели вы совсем не чувствуете…

Он тут же зажал мне рот ладонью и втолкнул меня в стенную нишу.

— Тише! Вот он!

Еле держась на ногах, опираясь рукой о стену, по лестнице спустился Вассертрум и, пошатываясь, прошел мимо нас.

Хароузек на ходу пожал мне руку и выскользнул следом за ним.

Когда я поднялся к себе, то увидел, что роза и колба исчезли, а вместо них на столе лежали золотые помятые часы старьевщика.

Я вынужден ждать восемь дней, прежде чем получу свои деньги, как мне объяснили в банке. Это был обычный срок для расторжения договора.

Пришлось обратиться к директору, я придумал предлог, что ужасно спешу и собираюсь через час уезжать.

Мне объяснили, что он ничего нового не скажет и что даже он ничего не может изменить в традициях банка; субъект со вставным стеклянным глазом, подошедший одновременно со мной к окошечку кассы, рассмеялся.

Предстояло ждать смерти восемь серых ужасных дней!

Мне казалось, этому не будет конца.

Я был так подавлен, что совсем не сознавал, сколько времени уже стою перед дверью кафе, куда я собрался зайти.

Наконец я вошел, чтобы только отделаться от неприятного типа со вставным стеклянным глазом, следовавшего за мной от банка по пятам. Когда я оглядывался на него, он тут же начинал шарить по земле, как будто что-то потерял.

На нем был светлый клетчатый пиджак, узко стянутый в талии, и черные засаленные брюки, мешковато болтавшиеся на его ногах. На его левом ботинке была яйцевидная выпуклая заплата из кожи, как будто под нею на палец ноги был надет перстень с печаткой.

Едва я присел, как он тоже вошел и устроился за соседним столиком.

Я думал, что он из попрошаек, и уже было полез за своим кошельком, когда увидел, что на его жирных пальцах мясника сверкают крупные бриллианты.

Час проходил за часом, а я продолжал сидеть, чувствуя, что от внутреннего напряжения непременно сойду с ума, — но куда мне было идти? Домой? Или мыкаться по улицам? Из двух зол одно было ужаснее другого.

Спертый воздух, бесконечный дурацкий треск бильярдных шаров, сухое настырное покашливание близорукого газетного тигра напротив, длинноногий таможенник, изобретательно исследовавший недра своего носа или причесывавший перед карманным зеркальцем пожелтевшими от табака пальцами усы, одетые в смуглый бархат кипучие итальянцы, омерзительно потные и гоготавшие вокруг карточного стола в углу, то шмякавшие с пронзительным криком костяшками пальцев по своим козырям, то харкавшие на пол, — все это двоилось и троилось в стенных зеркалах. Казалось, кровь капля по капле высасывают у меня из жил.

Исподволь подкрались сумерки, и кельнер, страдавший плоскостопием, на полусогнутых ногах потянулся палкой к газовой люстре, чтобы, покачивая головой, убедиться, что она не загорается.

Каждый раз, поворачивая голову, я неизменно натыкался на хищный взгляд субъекта со вставным глазом, который быстро прятался за газету или окунал испачканные усы в давно допитую чашку кофе.

Он так глубоко нахлобучил свою твердую круглую шляпу на голову, что уши у него оттопырились почти горизонтально, но не подавал виду, что собирается уходить.

Это было невыносимо. Я расплатился и направился к выходу.

Когда я уже собирался закрыть за собой стеклянную дверь, кто-то выдернул у меня из пальцев дверную ручку. Я оглянулся.

Снова этот тип!

В досаде я было повернул налево, чтобы направиться к еврейскому кварталу, но он встал напротив меня, преграждая мне путь.

— Когда все это кончится? — воскликнул я.

— Направо, — резко бросил он.

— Что это значит?

Он нагло посмотрел на меня:

— Вы Пернат!

— Вероятно, вы хотели сказать, господин Пернат?

Он лишь ухмыльнулся с издевкой.

— Никаких фокусов! Следуйте за мной!

— Вы что, рехнулись? Собственно, кто вы такой? — закричал я.

Он ничего не ответил, отвернул пиджак и осторожно показал на потертого металлического орла, приколотого к подкладке.

Я понял: «мусор» служил в тайной полиции и повязал меня.

— В чем дело, объясните, ради Бога?

— Узнаете потом. В участке, — грубо ответил он. — Марш вперед!

Я предложил ему взять экипаж.

— Еще чего!

Мы направились в полицию.

Жандарм подвел меня к двери.

АЛОИЗ ОЧИН

Полицейский советник

— прочел я на фарфоровой табличке.

— Входите, — сказал жандарм.

В комнате друг против друга стояли два грязных бюро с горами папок.

Между ними пара стульев с кривыми ножками.

На стене портрет императора.

На подоконнике стеклянная банка с плавающими в ней золотыми рыбками.

И все.

Слева за бюро сидел косолапый человек, снизу из-под бюро выглядывал его фетровый ботик, увенчанный потрепанной серой штаниной.

Я услышал шорох. Кто-то по-чешски пробурчал несколько слов, и сразу после этого из-за правого бюро поднялся господин полицейский советник и встал передо мной.

Это был приземистый мужчина с седой остроконечной бородкой, со странной манерой — прежде чем начать говорить, он скалил зубы, как делают, когда смотрят на яркий солнечный свет.

При этом он плотно смыкал веки за стеклами очков, что накладывало на его лицо печать неукротимой подлости.

— Вас зовут Атанасиус Пернат и… — он взглянул на чистый лист бумаги, — вы резчик камей.

Тут же под другим бюро засуетился косолапый ботик, почесался о ножку стула, и я услышал скрип пера по бумаге.

— Пернат, резчик камей, — подтвердил я.

— Н-ню-у, вот мы и встретились, господин… э-э… Пернат. Конечно, Пернат. Да, конечно, да. — Господин полицейский советник вдруг сразу стал удивительно любезен, как будто получил радостную весть, протянул мне навстречу обе руки и забавным манером постарался изобразить простодушного человека.

— Итак, господин Пернат, расскажите-ка, чем же вы занимаетесь целый день?

— Я думаю, вас это не касается, господин Очин, — ледяным тоном ответил я.

Он плотно сомкнул веки, выждал мгновение и нанес молниеносный удар:

— Давно ли графиня крутит любовь с Савиоли?

Я уже слышал нечто подобное раньше и даже бровью не повел.

Он ловко пытался запутать меня в противоречивых показаниях перекрестными неожиданными вопросами, однако, как бы мое сердце ни подпрыгивало к горлу от страха, он ничего не сумел выжать из меня, и я продолжал твердить одно и то же, что никогда не слышал имени Савиоли, с Ангелиной меня в детстве подружил мой отец, и она даже заказывала у меня не раз камеи.

Несмотря на это, я хорошо знал, что полицейский советник видит, как я ему лгу, и в душе кипит от ярости, не в силах выбить из меня ни одного показания.

На минуту он задумался, затем притянул меня за пиджак вплотную к себе, предостерегающе ткнул пальцем в сторону левого бюро и прошептал мне в самое ухо:

— Атанасиус! Ваш отец был моим лучшим другом. Я хочу вас спасти, Атанасиус! Но вы расскажете мне о графине все. Слышите — все.

Я не понял, что это должно было значить.

— Что вы этим хотите сказать — я хочу вас спасти? — громко спросил я.

Косолапый ботик с досадой стукнул об пол. Лицо полицейского советника посерело от злости. Он приподнял верхнюю губу. Стал выжидать. Я знал, что он немедленно набросится на меня снова (его метода нападать врасплох напоминала мне Вассертрума), и тоже ждал — я заметил, что козлиная образина, владелец косолапой ноги, нетерпеливо вытягивает шею из-за письменного бюро. Затем полицейский советник внезапно перешел на пронзительный вопль:

— Убийца.

От изумления я потерял дар речи.

Козлиная образина с угрюмым видом снова скрылась за горами папок на бюро.

Даже господин полицейский советник был весьма поражен моей выдержкой, но искусно скрыл это: придвинул стул и предложил мне сесть.

— Значит, вы отказываетесь дать мне нужные сведения о графине, господин Пернат?

— Я не могу их дать, господин советник, по крайней мере, в том смысле, в каком вы их ждете. Во-первых, я никогда не знал Савиоли, а во-вторых, я твердо убежден, что если графиня обвиняется в измене мужу, то это просто злой навет.

— И вы готовы подтвердить это под присягой?

У меня перехватило дыхание.

— Да! В любое время.

— Хорошо. Гм.

Пауза затянулась — полицейский советник, казалось, напряженно размышляет.

Когда он снова взглянул на меня, в его гримасе застыло притворное сострадание. Невольно мне вспомнился Хароузек, едва полицейский со скрытой слезой в голосе произнес:

— Все-таки вы можете сказать мне, Атанасиус, мне, старому другу вашего отца, мне, носившему вас на руках, — я едва не расхохотался — он был старше меня самое большее лет на десять. — Это ведь была самооборона, Атанасиус, правда?