Голем - Густав Мейринк

Особенно если речь идет о бесследном исчезновении девиц на выданье.

Кроме того, требовалось чувство собственного достоинства, чтобы совместная жизнь в буржуазной семье выглядела порядочной хотя бы внешне.

Газетные рубрики «Вернись, я все простил» появлялись все чаще, как грибы после дождя, — обстоятельство, не учтенное Бабинским, легкомысленным, как и большинство профессиональных убийц, — и наконец привлекли к себе всеобщее внимание.

Под Прагой, в прелестной деревушке Крче, Бабинский, обладавший в душе исключительно миролюбивым нравом, построил себе благодаря своей неутомимой деятельности небольшое, но уютное гнездышко — домик, сверкающий белизной, а перед ним палисадничек с цветущей геранью.

Поскольку его доходы не допускали расширения застройки, он вынужден был — чтобы иметь возможность незаметно хоронить свои жертвы — вместо цветочной клумбы, которую он с удовлетворением созерцал бы, сделать если и не колумбарий, то могильные холмы, без устали увеличивая их в длину, когда того требовало дело или сезон.

На этом святом месте Бабинский каждый вечер, утомясь от трудов праведных, посиживал под лучами заходящего солнца и разыгрывал на флейте всевозможные элегические напевы.

— Стоп! — резко оборвал рассказчика Прокоп, вытащил из кармана ключ от своей квартиры, приставил его, как кларнет, к губам и запел: «Тим-ти-рим, ля-лям па-па!»

— Вы что, были при этом, если так хорошо знаете мелодию? — удивился Фрисляндер.

Прокоп метнул в его сторону недовольный взгляд.

— Для этого я слишком поздно родился. Но что мог исполнять Бабинский, мне как композитору лучше знать. Вы не способны судить о таких вещах: вам медведь на ухо наступил. Тим-тирим, ля-ля-лям па-па!..

Цвак растроганно слушал Прокопа, пока тот снова не спрятал свой ключ, а потом продолжал:

— Холм все рос и рос, пока это не вызвало подозрения у соседа. И полицейскому из предместья Жижково, случайно увидевшему издалека, как Бабинский душил престарелую даму из порядочного общества, выпала честь раз и навсегда покончить со злодейским ремеслом изверга.

Бабинский был арестован в своем райском уголке.

Суд приговорил его, при смягчающих вину обстоятельствах, учитывая его прекрасную репутацию, к смерти через повешенье и одновременно поручил фирме «Братья Лейпен», торгующей вервием en gros et en detail[21], поставить необходимый материал для приведения приговора в исполнение, поскольку оный отсутствовал в их ведомстве, а гражданский счет перечислили высшему государственному казначейству.

Вышло так, что веревка лопнула, а Бабинский был приговорен к пожизненному тюремному заключению.

Двадцать лет провел убийца за стенами монастыря святого Панкратия, и за это время ни слова упрека не сорвалось с его губ: еще и сегодня чиновничий штат прокуратуры возносит хвалу его образцовому поведению; да, ему даже разрешили в дни рождения высочайшей особы императора иногда поигрывать на флейте…

Прокоп тут же снова полез за ключом, но Цвак остановил его.

— По случаю всеобщей амнистии Бабинскому скостили оставшийся срок, и он получил место привратника в обители «Сестры милосердия».

Несложная работа по саду, исполняемая им между делом, давалась ему легко: он ведь по роду своих прежних занятий привык сноровисто работать заступом, так что у него оставалось достаточно свободного времени, чтобы просветляться умом и сердцем в добродетельном чтении тщательно отобранных книг.

Окончательные результаты превзошли все ожидания.

Когда бы ни посылала его игуменья по субботним вечерам в трактир, чтобы он мог слегка потешить душу, он каждый раз возвращался до наступления ночи домой, намекая, что распад общественной морали угнетает его, а бесчисленное преступное отродье делает сельскую дорогу опасной, так что для каждого мирянина разумной была бы заповедь — вовремя возвращаться домой.

В те годы в Праге мастера-восколеи имели дурную привычку выставлять на продажу небольшие фигурки, укрытые красной накидкой, изображавшие Бабинского.

Пожалуй, ни в одной скорбящей семье нельзя было не увидеть такой фигурки.

Но обычно они стояли в магазине под стеклянным колпаком, и ничто не приводило Бабинского в такой неистовый гнев, как вид этих восковых фигурок.

«В высшей степени недостойно и говорит о душевной черствости: где это видано — постоянно тыкать человеку в глаза заблуждениями его молодости, — рассуждал в таких случаях Бабинский, — и весьма достойно сожаления, что со стороны властей не предпринимается ничего, чтобы положить конец подобному безобразию».

В таком же духе он высказывался, уже находясь на смертном одре.

И не зря, так как власти вскоре распорядились прекратить продажу статуэток Бабинского…

Цвак одним глотком ополовинил стакан с грогом, и троица с дьявольской ухмылкой поставила многоточие в рассказе, потом Цвак осторожно повернул голову к бесцветной кельнерше, и я увидел, как она смахнула слезу со щеки.

— Ну, а вы не придумаете ничего лучшего, кроме, разумеется, оплаты по счету из благодарности за испытанное наслаждение, дорогой коллега и резчик камей? — спросил меня Фрисляндер после общего долгого и глубокомысленного молчания.

Я рассказал им о своих скитаниях в тумане.

Едва я подошел к повествованию о том, как увидел белый дом, троица, волнуясь, оторвалась от своих трубок, и после окончания рассказа Прокоп грохнул по столу кулаком и воскликнул:

— Да это же сущее!.. Все легенды мира этот Пернат испытывает на собственной шкуре! A propos[22], о тогдашнем Големе — знаете, ведь ларчик просто открывался.

— То есть как это просто? — опешил я.

— Вы знакомы с еврейским нищим юродом Гашилем? Нет? Ну так вот — Големом оказался тот самый Гашиль.

— Нищий — Големом?

— Конечно, Гашиль был Големом. Нынче после обеда среди бела дня жизнерадостный призрак прогуливался по Зальнитергассе в своем пресловутом лапсердаке семнадцатого столетия. И тут-то на него благополучно и набросил петлю собачий живодер.

— Что это значит? Я ни слова не понимаю! — Я вскочил со стула.

— Я же вам и объясняю — это был Гашиль! Говорят, он давным-давно нашел лапсердак в подъезде дома. Впрочем, вернемся к белому дому на Малом углу: случай жутко любопытный. Именно об этом рассказывает древняя легенда: там наверху, на Алхимистенгассе, расположен дом, который можно увидеть только во время тумана, да и то такое удается тому, кто родился в рубашке. Называется он «Стеной у последнего фонаря». Кто проходит мимо него днем, видит там один огромный серый камень; за ним круто обрывающаяся в Олений лог пропасть; и вам здорово повезло, Пернат, что вы не сделали еще одного шага, — вы неминуемо полетели бы в бездну и переломали бы себе все кости.

Ходят слухи, что под камнем зарыт огромный клад, камень заложен как фундамент дома орденом «Азиатские братья», будто бы основавших Прагу. В этом доме когда-нибудь на закате дней станет жить человек — точнее говоря, гермафродит, существо, совмещающее в себе мужчину и женщину. И он поместит в гербе изображение зайца. Между прочим, заяц был символом Озириса, и оттуда же идет традиция подавать к столу зайца на Пасху!

Говорят, что, пока не пробил час, камень охраняет Мафусаил собственной персоной, чтобы сатана не оплодотворил камень и не произвел от него на свет сына, так называемого Армилоса. Вам никогда не приходилось слышать об этом Армилосе? Известно даже, как он будет выглядеть. Известно — точнее говоря, это знали древние раввины, — что, если он появится на свет, у него будут золотые волосы, сплетенные сзади в косу, затем — две макушки, серповидные глаза и руки, свисающие до пят.

— Этот петух стоит того, чтобы его нарисовать, — проворковал Фрисляндер и полез за карандашом.

— Так вот, Пернат, — закончил Прокоп, — если вам когда-нибудь посчастливится стать гермафродитом и en passant[23] найти зарытый клад, тогда вспомните о том, что я всегда оставался вашим лучшим другом!

Мне было не до шуток. Сердце мое преисполнилось тихой грусти.

Цвак заметил это, хотя и не зная причины, но тем не менее сразу пришел мне на помощь:

— Во всяком случае, весьма удивительно и даже жутковато, что Пернату было видение именно в месте, столь тесно связанном с древним преданием. Тут причинные связи, звенья которых человек, видимо, не в силах порвать, хотя его душа способна созерцать формы, недоступные ощущению. Никуда мне не деться, но все-таки, согласитесь, сверхчувственное — это сама прелесть! Не правда ли?

Фрисляндер с Прокопом приняли важный вид, и каждый из нас считал ответ излишним.

— А вы как думаете, Евлалия? — снова спросил Цвак, повернувшись к кельнерше. — Разве сверхчувственное не самая прелестная штука на свете?

Старая кельнерша почесала спицей в макушке, вздохнула, покраснела и ответила: