Избранное - Павел Лукницкий

Шумит ручей. Ветерок приятен, — сладкий сегодня воздух… Мысли Гюльриз — о сыне. Вот ее сын стал взрослым, большим человеком. Конечно, большим, раз его даже сделали властью! Но непонятная это власть. В прежнее время если бог дарил человеку власть, то с нею вместе дарил и жену и богатство. Богатство, жена и власть, как три шерстяные нитки, сплетались в один крепкий шнурок, имя которому было — счастье. А теперь вот власть у человека есть, а богатство и жена совсем не родятся от этой власти… Не может этого понять Гюльриз! Правда, есть теперь у нее с Бахтиором дом и даже сад, — раньше ни дома, ни сада не было. Бахтиор говорит: «Мы богаты!» Но разве он понимает? Бедность по-прежнему живет в их доме, земли для посева до сих пор у них нет, все, что посеял в этом году Бахтиор, — маленький клочок богары, там, высоко в горах, под самыми снежными склонами…

Задержав на вязанье руки, Гюльриз поднимает лицо и глядит выше селения, на противобережный склон ущелья; щуря глаза, скользит вверх по склону — по осыпи, по скалам над ней, высоко-высоко, туда, где, сверкая на солнце, к верхним зубцам хребта припали снега… Там, под ними, почти неразличимое отсюда, коричнево-зеленое пятнышко — это богарный посев Бахтиора. Холодно там наверху: дозреет ли? Не вымерзнет ли на корню?

Гюльриз опускает глаза, продолжает перебирать спицы. Богара даст Бахтиору хлеба меньше, чем Бобо-Калон давал его своему батраку. Но бедность еще ничего бы: все кругом живут бедно, даже сам Бобо-Калон не имеет того, что имел прежде. А вот жить мужчине без жены — разве годится? Будь прежнее время, когда жен покупали, Бахтиор, конечно, не мог бы купить жены, жил бы до старости одиноким. Но теперь-то ведь время другое. Вот Шо-Пир утверждает, что мужчины женятся просто по любви, ничего не платя за жену. Но где взять такую жену, за которую родственники не потребовали бы никакого товара? Свобода есть, а свободных девушек нет, — ну, на ком в селении мог бы жениться Бахтиор? И вот судьба привела к ним в дом эту девушку, — красивую, совсем не плохую девушку. Шо-Пир сказал: «Не заставляй ее работать, Гюльриз, пусть отдохнет сначала, привыкнет к нам, сама за работу возьмется…» Разве Гюльриз хоть слово сказала ей? А она вот уже три дня работает. «Дай, нана, посуду я тебе вымою! Дай постираю белье…» Тутовые ягоды на крышу выложила, теперь подсушиваются они. Вчера утром сама сварила для всех бобовую похлебку, а вечером взяла осла, пошла с ним к осыпи, целый вьюк колючки на топливо привезла! А теперь вот хочет вязать чулки, — наверно, скоро научится. Хорошая из нее выйдет хозяйка…

Не отрываясь от вязанья, Гюльриз продолжает свои старушечьи мечтанья. Вот если бы правильным оказалось, что власть дает человек жену! Ведь и в доме-то у них Ниссо потому, что Бахтиор — власть… Ниссо молода, почему бы ей не полюбить Бахтиора? Сильный он, хороший он, лучше него разве есть хоть один человек на свете? За Ниссо никому ничего не надо платить, — взял бы он ее в жены, и богатство, может быть. Пришло бы в дом?

3

Бахтиор идет вверх по долине, туда, где за лавкой купца и за домом Карашира зеленеет селение Сиатанг. От крепости, через селение, сюда, к пустырю, скоро побежит вдоль тропы вода нового оросительного канала. И на будущий год пустырь расцветет посевами и садами, и о голоде можно будет не думать, — лучше всех заживут в Сиатанге факиры, хорошо придумал это Шо-Пир!

Русло канала на всем его протяжении почти готово, осталось выбрать из него только крупные камни. Надо пройти посмотреть, много ли еще осталось работы? Минуя лавку купца и дом Карашира, Бахтиор идет вдоль нового русла, оно легло как раз рядом с тропой. Но думает Бахтиор о Ниссо.

С тех пор как она появилась, жить стало как-то приятнее. Прежде, выйдя утром из дому, Бахтиор о нем за весь день ни разу не вспоминал. А теперь пойдет куда-либо по делу, так и тянет домой, скорей бы увидеть Ниссо… Прибежит домой — кажется, тысячу слов сказал бы ей сразу, а увидит ее — и молчит: странно устроен человек, внутри такие слова живут, а с языка ни одного не срывается. Только не все люди устроены так: вот Шо-Пир целые вечера разговаривает с Ниссо, позавидовать ему можно! И Ниссо не дичится, слушает его шутки, не обижается теперь, когда он смеется над ней, и задает ему столько вопросов, что всякий другой человек устал бы на них отвечать.

Бахтиору обидно: почему она держится с ним иначе? Конечно, и к Бахтиору она относится хорошо, но разве бывает с ним откровенной?… А вот Шо-Пиру уже все о себе рассказала. Вчера Шо-Пир сам признался: «Знаю теперь ее тайну, немудреная эта тайна». Когда Ниссо ушла собирать траву «харкшор» для масляного светильника, Шо-Пир сказал: «Ни слова не говорите девчонке, держитесь так, будто ничего не знаете». И рассказал им о Дуобе, и о тетке Ниссо, и об Азиз-хоне… Сам Азиз-хон купил ее в жены, подумать только! И все-таки убежала она от него.

Конечно, она взрослая женщина, — как может Шо-Пир обращаться с нею, как с девочкой? Известно, у русских замуж выходят позже, но все-таки странный Шо-Пир человек: как не видит он, что она совсем взрослая? Не старухой же замуж ей выходить!

Вчера Бахтиор спросил: «Что будем мы делать с нею?» Шо-Пир сказал: «Пусть живет здесь, первую советскую семью сладим». Что хотел он этим сказать? Бахтиор переспросил его, а он только рассмеялся. Шутит или серьезно? Никогда его не поймешь. Может быть, он хочет жениться на ней?

И от этой мысли Бахтиора сразу охватила тревога. Но тропа к дому уже позади, Бахтиор идет узеньким переулочком, поднимаясь к крепости.

Очень смешная Ниссо! Когда Шо-Пир исправлял граммофон, она зорко следила за ним. И вдруг прошептала: «Наверное, умер дэв!» А он смеялся, разобрал механизм, снова собрал. Ниссо помогала ему. Дал ей какую-то маленькую пружинку, показал пальцем: «Поставь сюда!» Она обтерла пружинку, поставила, и голос начал петь снова. И Ниссо сказала: «Теперь знаю, сама могу научиться делать таких дэвов!» — и только сказала, голос вдруг оборвался. Снова разобрали они граммофон, лопнула, оказывается, пружинка, и Ниссо объявила: «Другую такую же сделать надо, — что тут особенного, просто железка закрученная!» «Признаться по совести, Ниссо, наверное, умнее меня, думает Бахтиор. — Вот ничего я не понимаю в этих железках! А все-таки граммофон испорчен. Шо-Пир говорит: нужны какие-то особенные инструменты, чтоб вместо поломанной железки сделать другую, новую… Очень огорчилась Ниссо!»

Старая, не пробитая еще каменная стена пустующей лачуги прерывает размышления Бахтиора. Эту стену давно уже должен был сломать Худодод, — она помешает, надо ему сказать.

Все-таки замечательным будет этот новый канал! Ханский канал огибает селение поверху. Канавки, отведенные от него, режут селение поперек, пересекая все сады и посевы — от горы до реки. Река течет внизу, под береговым обрывом, воду из нее не поднять. А та вода, что бежит от старого канала поперек селения по канавкам, иссякает на пути к береговому обрыву. Поэтому с давних времен над рекой располагались самые бедные хозяйства хозяйства факиров. Им всегда не хватало воды.

Новый канал проведен вдоль селения, по самой его середине. Все сады и посевы он оросит водой. Как напитается тогда почва в хозяйствах факиров, как взойдут хлеба!

Бахтиор прошел уже половину селения; он не может не радоваться, всматриваясь в новое русло. Хорошо поработали здесь. А сколько было споров сначала! Там нужно было обрушить ограду сада, стоявшую на пути канала, здесь пересечь пополам чей-либо посев. Один кричал: «Не хочу строить новую ограду!» Другой: «Не хочу по моей земле пропускать канал, — меньше будет земли у меня!» Всех уговаривал Шо-Пир: «Для общего блага!» А ему кричали: «Какое мне дело? Моя стена! Делай что хочешь, мою стену не трогай!» А все-таки вот удалось сделать все так, как решил Шо-Пир.

Свернув в узкий проход между каменными оградами, Бахтиор видит группу ущельцев. Они толпятся в проходе, сидят на кромке плитняка под ветвями тутовника; разгорячась в споре, они не замечают приближения Бахтиора. Бледный, всклокоченный Карашир энергично жестикулирует, доказывая что-то Исофу, нетерпеливо слушающему его.

— А я тебе говорю, — кричит Карашир, — солнце на ребрах! Вот, на ребрах… — повторяет он, тыча себя большим пальцем в грудь.

— Не на ребрах, неправда, — хмуро перебивает его Исоф, — только с горла уходит.

— Ленивое у тебя солнце! Считать не умеешь.

— А ты сам-то умеешь? — вмешивается молодой широкоплечий ущелец с небрежно повязанным куском мешковины вместо чалмы.

Бахтиор подходит вплотную к спорящим, облокачивается на выступ стены, слушает с интересом.

— Умею. Если не умею — остановите меня! — горячится Карашир. — Сорок дней солнце на верхушке черепа отдыхало? Да?

Никто возразить не может: по календарному счету сиатангцев солнце, поднявшись от пальцев ног, действительно стояло на верхушке черепа сорок дней.