Избранное - Павел Лукницкий

Когда Санька вырос, он понял, что все это сказки, но тайна гор оставалась тайной. Мечта проникнуть в эти заповедные горы не исчезала, а укреплялась. Конечно, может быть, не случись того страшного в его жизни, что произошло позже, когда он стал уже взрослым человеком и обзавелся семьей, он, вероятно, никогда так и не попал бы в эти горы, разъезжал бы на своем грузовике по пыльным, знойным дорогам. Но жизнь повернулась иначе, и детская мечта стала явью: вместе с красноармейским отрядом Александр оказался в этих горах, боролся здесь с басмачами два с лишним года. Когда отряд в первый раз из пустынных Восточных Долин, где встречаются лишь кочевники, проник к Большой Реке и попал в одно из похожих на Сиатанг селений, Александр впервые увидел вот таких — простых, но необыкновенных людей. И показалось ему тогда, что, как в детской сказке, из горной пещеры выйдет какой-нибудь карлик, сядет на птицу и полетит, — кстати, исполинских грифов Санька в Восточных Долинах навидался немало.

Комиссар Караваев всегда утверждал, что красноармейцы должны дружить с местным населением.

— Вот дело для нас, товарищи, — говаривал он, — остаться здесь да помочь этим людям узнать настоящую жизнь. Поняли бы они, что такое советская жизнь, что такое наш брат красноармеец. Поглядите, козлиными рогами землю пашут! А как поют! Веселой музыка, верно, никогда не слыхали. Сплясать бы им по-нашему, под тальянку!

— Известно, дикари! — умозаключил повар отряда Климов, старый солдат, воевавший еще в русско-японскую, единственный в отряде вольнонаемный и пожилой человек.

— Не дикари, — пресекал его рассуждения комиссар, — своя в них есть культура, хоть и забиты они. Посмотрите, сколько в каждом из них гордости и достоинства! Я вот вас частенько ругаю за грубость. Ведь вам у них поучиться можно бы обращению… Кто слышал, чтоб они выражались так, как, ну, например, иной раз, Климов, «отрекомендуешься» ты?…

— Товарищ военком, я же ведь старослужащий! — под обычный общий смех оправдывался Климов.

— Так вот и будь примером другим, — строго продолжал Караваев, — да знай, что культура у народа здешнего древняя, добрая, а только, как траву свиньи, потоптали ханы ее. А теперь народ поднимается, только показать надо ему, как жить. Разве нет у здешних людей желания жить получше? Бедность одолевает их, горы мешают им хорошую жизнь увидеть! Разве и среди нас не бывает отсталых? Вон Медведев — парень боевой, лучший красноармеец, шоферскую специальность имеет, а в комсомол до сих пор не вступил, и поздно уже ему теперь быть в комсомоле.

— Не все понимал я до службы в отряде, — обижался Санька.

— А теперь понимаешь? — улыбаясь, спрашивал комиссар.

— Теперь — конечно! В партию сразу вступить не задумался бы, если б…

— Если б что? — живо подхватывал комиссар. — Вступай. Рекомендацию тебе дам.

— Не об этом я… — смущался Санька Медведев. — А что я сделал для партии?

И начинался большой разговор о боевых заслугах Медведева, о бесстрашии его, о тех случаях, когда он один, с кромки ущелья, поддерживал наступление отряда стрелков и когда, вынеся из-под огня раненого товарища, долго плыл с ним по горной реке… и когда… Многое припоминал ему тут комиссар и говорил о том, что главная заслуга — его участие в борьбе с басмачами.

На все это Медведев обычно отвечал скромно и просто:

— Это — по службе.

— Разве служба не дело?

— Нет, надо такое, где я бы сам… от души… чтобы душою за новую жизнь поборолся я. Стрелять-то всякий умеет.

И даже комиссар не мог разобраться в том, что именно значит это: «от души». И говорил ему, что разве весь отряд воюет не от души? И что разве действия отряда не помогут здешним людям стать советскими?

— Когда еще станут! — упрямо отвечал Медведев. — Кабы я сам их сделал советскими!

— Ишь, чего захотел, а ты сделай, останься среди них, да и сделай! шутил комиссар, и все смеялись, а Санька Медведев умолкал, задумывался.

…Комиссар Караваев был убит в бою… Ну, а дальше…

Шо-Пир сидит за столом, вспоминает, что было дальше, а Ниссо и Бахтиор уже совсем непринужденно ведут беседу.

— Разве ты не можешь купить себе жену, Бахтиор? — как взрослая спрашивает Ниссо.

Бахтиор силится объяснить, что председателю сельсовета нельзя покупать жен, а даром кто захочет отдать ему свою дочь? И нет таких здесь, что понравились бы ему. Для них он просто хороший товарищ, с некоторыми даже дружит тайком от мужей и родителей: «потому что все они — порабощенная мужьями и отцами женская часть населения, которую нужно освободить от гнета»…

Эти слова отвлекают Шо-Пира от его дум. Бахтиор крутит ложкой в гороховой каше.

— Ты бы, нана, подшила ей рубаху, — говорит Шо-Пир, — посмотри: запуталась в ней Ниссо.

— А где мое платье? — живо спрашивает Ниссо. — его еще можно зашить. Ты, нана, не нашла его?

— Не нашла. Дэв унес, — простодушно отвечает старуха. — Наверно, твой дэв, Ниссо. Не знаю, хороший или худой.

— А ты уверена, Гюльриз, — спрашивает Шо-Пир, — что у Ниссо есть свой дэв? Может быть, просто платье упало в ручей?

— У каждого человека свой дэв есть! — убежденно отвечает Гюльриз. — Нет человека без дэва. А в ручей не могло упасть платье: на террасе оставила…

— Темно было, — вставляет Бахтиор. — Может быть, из воды Аштар-и-Калон вылезал? И теперь в желудке Аштар-и-Калона оно?

— А может быть, и еще что-нибудь похуже, — иронизирует Шо-Пир.

— Хуже желудка Аштар-и-Калона ничего быть не может! — восклицает Бахтиор.

— А откуда ты знаешь? — щурит глаза Шо-Пир.

— Знаю я.

— А ты видел его?

— Не видел. Если увижу — умру. Кто увидит его — умирает.

— Выдумки все это, Бахтиор, Не стыдно тебе? Председатель сельсовета, в драконов веришь… Никто не видел их, и никто от них не умирал…

— Правду я говорю, — хмурится Бахтиор, — кто увидит его — умирает.

— Неправда это! — вырвалось у Ниссо. И звонкий возглас ее так решителен, что все с удивлением поворачиваются к ней.

— А ты откуда знаешь? — поддевает ее Шо-Пир. — А вот я думаю, драконы все-таки есть, и Бахтиор прав. Что скажешь?

— Я… я… Все может быть… Только… — Ниссо с сомнением глядит Шо-Пиру в лицо. — Нет, тебе лучше знать.

— Почему, Ниссо, мне лучше знать?

— Потому что… потому что пиры лучше знают…

— А при чем же тут пиры? Разве я пир?

— Ты? Ты больше. Ты — Шо-Пир, повелитель пиров.

Шо-Пир расхохотался так, что Ниссо смутилась: «Что глупого я сказала?»

— Ты слышал, Бахтиор? — сквозь смех говорит Шо-Пир. — Вот, выходит, за кого она меня принимает… Это надо ж придумать! Словом, я вроде бога… Все дело, оказывается в моей кличке. Сдержав, наконец, смех, Шо-Пир умолкает в раздумье. Все ждут, что он скажет.

— Тебе пока этого, Ниссо, не понять, — тихо обращается Шо-Пир к Ниссо. — Да и никто здесь, пожалуй, не понял бы. Но вот есть такое русское слово: машина.

Он молчит и опять размышляет о прошлой своей жизни и о прежней, никому здесь не понятной профессии… Сколько профессий он приобрел в Высоких Горах! Научился делать двери, кровати, столы, табуретки, стараясь доказать сиатангцам, что пользоваться ими удобно. Выстроил этот дом, не похожий на другие, сообразил, как надо закладывать шпуры — взрывать порохом гранитные скалы; не хуже любого караванщика может вьючить лошадь, верблюда, осла; научился шить белье из грубой домотканой материи, накладывать лубок на сломанную руку и изготовлять мази для лечения трахомы; находить путь по звездам и переменчивым отблескам льдов, свисающих с остроконечных вершин; делать бумагу из тутового корня; сооружать плоты из надутых козьих шкур… Кто он теперь? Плотник и врач, портной и охотник… И еще ирригатор. И еще агроном… Да, не меньше десятка профессий заменили ему здесь ту одну, какою он жил, пока добровольно не пошел в Красную Армию после т о г о…

При этом воспоминании лицо Шо-Пира передернулось, спокойные глаза зажглись болью и ненавистью… Но говорить об этом нельзя и лучше даже не думать! А вот о Красной Армии можно. Бахтиор и Гюльриз, кажется, уже знают все о скитаниях отряда по горам в погоне за басмачами. Это понятно им. Но как сделать понятным для Ниссо, для Гюльриз, даже для Бахтиора рассказ о культуре больших городов, о технике двадцатого века, о железных и шоссейных дорогах? Как разъяснить им свою профессию, если не только автомобиля, но и вообще какого бы то ни было колеса никто никогда здесь не видел, и если нет здесь ни одной дороги, кроме узких головокружительных тропинок, что вьются над отвесами пропастей?

И, взглянув в глаза Ниссо, внимательные, выжидающие, Шо-Пир полушутя стал объяснять ей, что там, в далеких и не похожих на эти краях, он был погонщиком огненных лошадей, — нет у них ни кожи, ни мяса, ни головы, ни ума, ни сердца, — они сделаны руками людей из железа и дерева, люди ездят на них там, за пределами гор. Есть места такие широкие, что хоть месяц не останавливайся, — ни одной горы не увидишь.