Избранное - Павел Лукницкий

— Вот так! Давно бы! Смотри, Бахтиор, говорил я тебе? Вот уже улыбается.

Ниссо обернулась. Бахтиор стоял на террасе. Он был без халата, в яхбарской жилетке, надетой прямо на загорелое, худощавое, но хорошо развитое тело. Его широченные мешковатые штаны из домотканого сукна были стянуты под жилеткой шерстяной веревкой, концы которой, распущенные в кисточки были красного цвета. Низкорослый и коренастый, он казался бы очень мужественным, если б в его быстрых черных глазах не сохранилось выражение пытливой наивности. Он смотрел на Ниссо так, будто впервые увидел ее, и, когда она обернулась к нему, сам первый смущенно потупил взгляд. Но тотчас простодушно сказал:

— Она думает, наверно, язык ее — ложка, не пролить бы ни капли!

— Ничего она не думает, — усмехнулся Шо-Пир. Просто не знает еще, что мы за люди такие. Пустяки! Скоро она перестанет бояться. Ну, коза, имя у тебя есть?

— Есть, — осмелев, ответила Ниссо.

— Какое же?

Ниссо сказала с вызовом:

— Имя тебе мое, да?… Имя скажу: Ниссо. Тебя спрошу: зачем привел меня в этот дом? Тебя не боюсь, все равно убегу!

— Так вот и убежишь?

Ниссо опять насупилась.

— Беги, если захочется, — стараясь набраться серьезности. Продолжал Шо-Пир. — Худого мало, наверно, видела? Ты думаешь, мы тебя держать будем? Беги!

Решительно ничего страшного в этом Шо-Пире нет! И совсем он не важный и на повелителя не похож… И как-то легко на душе, хоть и обидно, что он смеется над ней…

— Вставай лучше, да пойдем вон туда к столу, а то старуха рассердится, есть нам пора, — промолвил Шо-Пир и как ни в чем не бывало схватил Ниссо и, перекинув через перила, повел ее к большому платану, под которым хлопотала Гюльриз.

Голова Ниссо пришлась Шо-Пиру по грудь, в силе его руки не было ни грубости, ни назойливости, и Ниссо уже не противилась никогда прежде не испытанному чувству доверчивой покорности.

В узкогорлом кувшине было молоко, на деревянной тарелке — кусок свежей брынзы, на другой — горка сушеных абрикосов и тутовых ягод. Гюльриз перетерла тряпочкой глиняные пиалы.

— Смотрю я, Шо-Пир, на тебя, ведешь ты ее, думаю: дома не было, сада не было, теперь дом есть, сад есть, корова есть, теперь дочка у меня есть. Все есть!

— Ну не все еще! — остановился перед столом Шо-Пир. — Хлеба вот нет еще. Ты на свою богару когда, Бахтиор, пойдешь?

— Теперь скоро пойду, канал кончим — пойду. Последний год на проклятую эту богару ходить!

— Да уж… В таком месте твоя богара, что удивляюсь я, как шею ты до сих пор не сломал. Не горюй, Бахтиор, — теперь пустырь оросим, землю получишь. А насчет дочки, Гюльриз, это ты ее спроси, захочет ли еще она твоей дочкой быть! Убежать грозится! Верно, Ниссо?

Ниссо жадно глядела на еду и, казалось, не слышала разговора.

— Вот, Ниссо, — легонько подтолкнул ее Шо-Пир, усаживаясь за стол, это называется «скамья», русское слово, на вашем языке нет такого. Довольно ты на своих пятках сидела, теперь будешь, как я, за столом сидеть. Выбирай себе место.

Шо-Пир подтолкнул Ниссо к скамье. Ниссо робко уселась на краешек, но тотчас подобрала под себя ноги. Гюльриз рассмеялась:

— Не умеет еще! Первый раз, когда Шо-Пир мне велел, я тоже так села. Он смеялся, а я сердилась. Спусти, совсем спусти ноги на землю!

Стесняясь своих движений, Ниссо послушалась старухи. Шо-Пир сам налил из кувшина молока в чашку Ниссо, и она совсем смутилась: разве достойно мужчины услуживать ей? И где это вообще видано, чтоб мужчины ели вместе с женщинами? И какая же эта мужчины власть, если они ведут себя так? И зачем он сказал это слово о дочке? Значит, они не собираются отдать ее Азиз-хону? Но ведь они же и не знают, откуда прибежала она, не проговориться бы. Надо молчать…

А вместе с тем все вокруг возбуждало ее любопытство. Ей хотелось спрашивать, говорить… Но прежде пусть они ее спросят, и она им не ответит, и тогда… Она и сама не знала, что будет тогда… Поборов смущение, Ниссо взялась за еду, сначала робко, затем, подстрекаемая голодом и жадностью, все смелее. Они заговорили о каких-то своих делах и, казалось, совсем забыли о ней. Уловив косым взглядом, что никто на нее не смотрит, Ниссо украдкой опустила кусок сыра под стол, зажала его между коленями: неизвестно еще, что впереди, может быть, придется бежать, голодать, — надо запасти как можно больше еды! Но, раскрасневшись, она потупилась, когда Шо-Пир протянул руку и, взяв утаенный кусок сыра, положил его на стол.

— Ниссо, разве колени твои голоднее твоего рта?

Все рассмеялись, Ниссо рванулась в сторону, но Шо-Пир погладил ее по голове.

— Ешь, Ниссо, сколько влезет! У нас для тебя еды всегда хватит… Захочешь есть — только Гюльриз скажи!

И, отвернувшись от Ниссо, снова заговорил с Бахтиором о канале, о какой-то земле, которую надо распределить, перечислял имена людей, и Ниссо почувствовала признательность к нему за то, что он не смотрит на ее пылающее лицо. И, сразу укротив свою жадность, стала следить, как едят другие, чтобы есть, как они, и не больше их.

Гюльриз сходила в дом за чашкой гороховой похлебки, и все взялись за деревянные ложки. Бахтиор заговорил о голоде, который грозит селению, и Ниссо подумала: какой же голод, когда вот на столе так много еды… Правда, у Азиз-хона еды всегда было больше, но, во-первых, там никто никогда о голоде и не говорил, а во-вторых, Азиз-хон все съедал сам, и если ел мясо, то женщинам оставлял только обглоданные кости, а если не жалел лепешек, то ведь Ниссо знала: все селение приносит ему от своих урожаев зерно.

Черные глаза Ниссо перебегали с предмета на предмет. Она следила за каждым движением Шо-Пира, почти не обращая внимания ни на Бахтиора, ни на Гюльриз. Каждую ложку гороховой похлебки, которую он подносил ко рту, она провожала взглядом.

Шо-Пир долго расспрашивал Бахтиора о предполагаемом урожае тута, потом, будто невзначай, обратился к Ниссо:

— А там, где ты жила прежде, урожай будет в этом году хороший?

— Плохой, наверно, — просто ответила Ниссо. — Не знаю. Ветры в селении том.

— А называется как?

— Дуоб, — не успев понять истинного значения вопроса, быстро произнесла Ниссо.

— Так ты из Дуоба? Это же в третьем ущелье отсюда… Четыре дня пути. Знаю я это селение, хоть и не был там никогда. Совсем дикое место. Отчего ж ты ушла оттуда?

— Так, ушла, — опустила глаза Ниссо.

— Отец, мать у тебя там есть?

— Нет.

— И ты прямо из Дуоба сейчас?

— Нет, — помедлив, чуть слышно уронила Ниссо.

Шо-Пир многозначительно взглянул на Бахтиора, тот понимающе кивнул головой.

— А вернуться хочешь в Дуоб?

— Нет! — Ниссо упорно разглядывала горошину, которую вертела дрожащими пальцами.

— А туда, откуда сейчас прибежала?

— Нет! Нет!

— Плохое это место?

— Очень плохое, — прошептала Ниссо.

— А что, Бахтиор, — резко отвернулся Шо-Пир от Ниссо, — клевер, который вдоль канала растет, никто не собирается жать?

Бахтиор что-то ответил, — Ниссо вовсе его не слушала. Она снова почувствовала признательность к Шо-Пиру, который больше ни о чем ее не спросил. Быстро доев похлебку, Шо-Пир положил ложку на стол и, вставая, сказал Бахтиору:

— А теперь идем на канал. Кончать надо работу… А ты, Ниссо, будь дома, никуда не уходи, так для тебя будет лучше. Хочешь — спи, хочешь — в саду будь… Гюльриз, ты накорми ее днем получше… Пойдем, Бахтиор!

3

А когда Ниссо очнулась от своего бездумья, то удивилась, что никого поблизости нет и никто за нею не наблюдает. Встала, прошлась по саду. Старуха, занятая хозяйством, по-видимому, не обращала на нее ни малейшего внимания. Ниссо обогнула сад, подошла с другой его стороны к ограде. Нет, старуха ее не зовет, не идет за ней. Поняла, что, если ей вздумается убежать, никто не станет ее задерживать: вон склон горы, осыпь, — безлюдно, тихо, — иди куда хочешь! Постояла перед оградой, старясь размыслить: как воспользоваться предоставленной ей свободой? И неожиданно поняла: ей никуда не хочется убегать.

Медленным шагом обошла ограду и, обогнув весь сад, снова увидела дом. Взобралась на большой, высящийся над ручьем камень… Ветви тутовника, склоненные над ним, охватили Ниссо. Она легла на нагретую солнцем поверхность камня и, раздвинув ветви, стала рассматривать дом.

Странный дом: белый, с выдвинутой над ручьем террасой. Частокол тонких бревен упирается в воду. Что делается на террасе, отсюда не видно: она обращена к селению, а селение за домом, далеко внизу, по всему полукружью узкой долины. Справа и слева долина замкнута скалистыми массивами, выгибающими широкую реку.

А селение — домов пятьдесят, наверное. Домов сто, наверное! Ниссо не умеет считать до ста и до пятидесяти, пожалуй, не умеет… Она разглядывает незнакомое селение. Дома такие же, как там, где Ниссо родилась, в Дуобе, люди такие же — в сыромятной обуви, в суконных халатах. Во дворах — козы, куры, овцы, ослы. Ограды каменные, на плоских крышах сушатся абрикосы. Совсем как в Дуобе… Только больше здесь всего, только красивее здесь все, долина просторней, река полноводней, сады зеленее и гуще, людей, домов и животных много… Направо, над самой рекой, у мыса, словно толстый черный палец, торчит башня крепости, — как страшно было вчера, когда с огнем, дымом и грохотом рухнула другая башня! Ниссо опять подумала, что там распоряжался Шо-Пир. Сильный он человек, слушаются его! Но только не страшный, совсем не страшный… Говорит на языке Ниссо, как и все здесь, а слова произносит не так, будто чужой… Ну да, конечно, чужой он — русский! Одет, — разве так одеваются люди! — обувь его, штаны, рубашка не такие, как у людей. Ниссо хотелось потрогать его одежду, когда утром он разговаривал с ней. Потрогала бы, если бы не боялась его… «Боишься меня?» — спросил, а сам смеется, никакой в нем важности нет. Азиз-хон никогда не смеялся, никто в доме Азиз-хона не смеялся. А если и смеялся, то вот так, как Зогар. Это был нехороший смех, только злил Ниссо. А Шо-Пир смеется весело, будто ничего страшного в мире не знает. И Гюльриз смеется, и Бахтиор смеется. Глупые они все какие-то, смеются, сами не понимают чему. Особенно Шо-Пир: смотрит на нее и глупости говорит… И это очень обидно, — ну как смотреть такому в глаза? Никогда не видела Ниссо подобных людей!