Слепой. Исполнение приговора - Андрей Воронин

Так вот: Слепой уехал на Украину, и примерно в это же самое время в российско-белорусско-украинском приграничье начались убийства. Правда, он сказал, что едет с Ириной, но кто это проверял? И где гарантия, что она до сих пор жива?

Около десяти дней назад Глеб позвонил – по его словам, из Львова – и сообщил, что задержится недельки на полторы-две, уж больно тут, на Львовщине, хорошо, несмотря на слоняющиеся повсюду и хором скандирующие свои дурацкие лозунги толпы футбольных фанатов. Позвонил и как в воду канул, а убийства продолжались, и буквально на днях российско-украинскую границу пересек «БМВ» с номерами, которые Федор Филиппович помнил наизусть. Водитель предъявил российский загранпаспорт, выданный на имя Глеба Петровича Сиверова (ей-богу, с ума сошел!), а ближе к вечеру того же дня тот же самый «БМВ» был замечен въезжающим во двор коттеджа, принадлежащего начальнику расположенной близ границы Припятского радиационного заповедника украинской погранзаставы майору Стеценко. Спустя несколько часов майор, его жена и работавший в том районе под прикрытием сотрудник возглавляемого Тульчиным отдела майор Бурсаков были найдены мертвыми: Стеценко и его жена в бассейне, а Бурсаков во дворе, за рулем принадлежавшего хозяину дома «лендровера», на котором явно собирался, но, увы, не успел драпануть.

Федор Филиппович думал, что уже утратил способность удивляться. Но он поспешил с выводами: его снова удивили, и притом крепко.

Оказалось, что Глеб интересует высокое руководство постольку-поскольку – как исполнитель, и не более того. Версия его сумасшествия и полного выхода из-под контроля, оказывается, была рассмотрена, изучена и отвергнута как несостоятельная. Потому что откуда он, свихнувшийся ликвидатор, мог узнать то, что, судя по филигранной точности проводимых акций, знал досконально, до мелочей?

Версия следствия выглядела логично, как в учебнике: майор Барабанов сливал оперативную информацию своему однокашнику Полосухину, Полосухин передавал ее своему куратору из отдела генерала Потапчука, тот – Потапчуку, а Потапчук – Сиверову, он же Молчанов. А тот никому ничего не сливал и не передавал, а просто досылал в ствол «Стечкина» патрон, навинчивал длинный заводской глушитель и аккуратно рубил концы, пока не обрубил все до единого.

Бинго, как говорят американцы – в основном, по воскресеньям в церкви.

Раздвоение личности, лунатизм, он же сомнамбулия – все это, конечно же, был бред сивой кобылы. Федор Филиппович точно знал, что никакой информации по поводу Припятского заповедника ни от кого не получал, никому ее не передавал, и никому ничего такого не приказывал. И, тем более, сроду не возглавлял никаких ОПГ, хотя мог бы, ох, как мог! Он вообще ничего не знал о творящихся в радиационном заповеднике безобразиях и впервые услышал о них только здесь и сейчас – вот тут, в этом огромном, обставленном и декорированном с имперской помпезностью кабинете.

Но факты неопровержимо свидетельствовали об обратном: знал, получал, передавал, приказывал и, в конечном счете, возглавлял. Да еще как возглавлял – слов нет высказать, как!

Он еще немного похлопал дверцами кухонных шкафчиков. Сигарет по-прежнему не было, кофе тоже.

Ситуация вырисовывалась куда более скверная, чем представлял себе друг сердечный Андрюша Тульчин и те, кому он настучал (и правильно сделал) на своего коллегу, приятеля и в некотором роде учителя Федю Потапчука. Они были правы: в действиях Глеба не усматривалось ничего от беспорядочных метаний раздавленного приступом афганского синдрома ветерана всех, сколько их было на постсоветском пространстве, региональных конфликтов. Это были продуманные, четкие действия профессионала, методично работающего по хорошо продуманному, грамотно составленному плану.

Федор Филиппович этого плана не составлял. Ему это было ни к чему: даже будучи полностью в курсе дела, он действовал бы иначе – так, примерно, как действовал Тульчин. Этот план был на руку только тому, кто имел в этой истории прямой шкурный интерес – вот именно, едва не пойманному за руку главарю ОПГ. Следовательно, Глеб либо сам являлся этим главарем, либо уже некоторое, и притом довольно продолжительное время на него работал.

Факты – упрямая вещь. В данный момент Федор Филиппович с превеликим удовольствием взял бы автора этой крылатой фразы за глотку и колотил бы головой о стену до тех пор, пока тот не придумал бы что-нибудь новенькое, более оптимистичное и не столь безнадежно звучащее. Но автора под рукой не было, и генерал, грешным делом, даже не помнил, как звали этого умника. Наверняка какой-нибудь писака-детективщик англо-американского происхождения. Ох уж эти американцы! На самом-то деле все зло в мире не от женщин, а от них…

Положение было сложное: отрицать что-либо, когда все улики прямо указывают на тебя, бессмысленно, а признавать нечего. «Куда меня теперь – в СИЗО»? – спросил он в самом конце разговора. «Зачем же сразу в СИЗО? – ответили ему. – Ситуация запутанная, надо разобраться. Побудь ты пока под домашним арестом, ладно?» Ну, и далее по тексту.

И – ускользающий, елозящий, виноватый взгляд Андрея Тульчина.

Что же ты натворил, Глеб Петрович, во что опять встрял?

Генерал Потапчук заставил себя встряхнуться. Поверить в то, что после всех этих лет Глеб взял и продался кому-то за деньги, было решительно невозможно. Значит, одно из двух: либо недоразумение, либо кем-то тщательно и очень грамотно организованная подстава. Учитывая количество совпадений, которые таковыми вовсе не являлись, говорить и даже думать о недоразумении стоило вряд ли.

Генерал Потапчук энергично прошелся из угла в угол малогабаритной кухни, резким движением распахнул холодильник и, за неимением сигареты сунув в зубы молочную сосиску, подошел к окну – проверить, как там его вертухаи.

Глава 10

Черный «БМВ» с тонированными стеклами и номерными регистрационными знаками, пару дней назад занесенными в отчетную документацию пункта пограничного и таможенного контроля на российско-украинской границе, плавно затормозил и остановился в тени худосочных лип, которыми была обсажена тихая, не сказать чтобы центральная, но и далеко не окраинная улица Москвы. Улица носила романтическое название Штурвальная; направо от нее, если ориентироваться по ходу движения машины, длинной змеей с основательно подмоченной репутацией протянулось Ленинградское шоссе, за которым в зелени парка играло тусклыми свинцовыми бликами водное зеркало гребного канала. За каналом скоплением разнокалиберных, но одинаково унылых бетонных кубиков, большинство которых хорошо помнило еще Никиту Сергеевича, маячило Тушино (оно же Палагушино – для тех, кто в курсе). Для тех, кто не в курсе, а их большинство, написанное в скобках значения не имеет – как и сам московский район, никаким боком не касающийся описываемых событий и, более того, даже в бинокль не различимый с того места, где припарковался черный «бумер».

Сзади, по московским меркам совеем рядом, а по провинциальным – о-го-го, – располагалась станция метро «Речной Вокзал», спереди на километры не наблюдалось ничего более примечательного, чем станция все того же метрополитена «Водный Стадион». Слева, через дорогу, обнесенное железной решеткой, виднелось приземистое здание спецшколы с военно-морским уклоном, на который прозрачно намекали торчащие по обе стороны ворот, бугристые от многолетних напластований черной масляной краски адмиралтейские якоря. Справа, унылым серым забором отделяя припарковавшийся на свободном пятачке автомобиль от Ленинградки, гребного канала, Тушино и всего остального пространства, расположенного в названном направлении, протянулся длинный ряд панельных пятиэтажных домов.

Заглушив двигатель и затянув стояночный тормоз, водитель черного «БМВ» длинно, с наслаждением зевнул. Он любил водить машину, будь то «БМВ» или БТР. «БМВ», конечно, был предпочтительнее – при том условии, что из придорожной «зеленки» не стреляли, – но даже водительское кресло «роллс-ройса», если просидеть в нем слишком долго, может превратиться в прокрустово ложе.

Стемнело уже около часа назад. На улице давно зажглись фонари, расчертив асфальт сложным узором неестественного, фосфорического зеленовато-желтого света и густых, черных с прозеленью, теней. В мутноватом от электрического света небе столицы висела, вызывая смутные ассоциации с прочтенными когда-то и безнадежно позабытыми вестернами, похожая на кусочек разрубленного одним ударом мачете серебряного доллара половинка луны. Компанию ей составляли две или три звезды, достаточно ярких, чтобы их свет мог пробиться через накрывший мегаполис электрический купол. Левее луны острой иглой вонзался в ночное небо подсвеченный со всех сторон, увешанный, как новогодняя елка игрушками, красными шариками позиционных огней шпиль Останкинской башни. С того места, где остановился черный «БМВ», разглядеть его было можно, только поднявшись метров на тридцать вверх по вертикали; впрочем, водителю «бэхи» это было ни к чему: он и так знал, что башня никуда не делась.