Мертвая комната - Уилки Коллинз
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Мистер Бухман на месте? – спросила она.
– Да, мэм, – ответил мужчина, улыбаясь. – Вы же слышите музыку. Если музыкальная шкатулка мистера Бухмана играет мелодию, значит, сам мистер Бухман где-то рядом. Вы желаете его видеть, мэм?
– Он один?
– Совершенно один. Как вас представить?
Миссис Джазеф хотела назвать свое имя, но заколебалась и ничего не сказала. Мужчина же с неожиданной деликатностью не стал повторять вопрос, а сразу же открыл дверь и впустил посетительницу в кабинет мистера Бухмана.
Это была маленькая комната, стены которой были оклеены ярко-зелеными обоями, над камином висела большая сушеная рыба, на стене напротив – две пенковые трубки, а посередине стоял аккуратный круглый стол. На столе стояли чайные приборы, хлеб, масло, горшочек с вареньем и музыкальная шкатулка в причудливом старомодном футляре. А у стола сидел маленький, розоволицый светловолосый старичок, который вскочил, когда открыли дверь, с видом крайнего замешательства и коснулся верхушки музыкальной шкатулки, чтобы она перестала играть, как только мелодия дойдет до конца.
– С вами хочет поговорить дама, сэр, – сказал веселый продавец. – Это мистер Бухман, мэм, – добавил он чуть тише, увидев, что миссис Джазеф остановилась на пороге в явном замешательстве.
– Присядьте, пожалуйста, мэм, – сказал господин Бухман, когда продавец закрыл дверь и вернулся за прилавок. – Извините за музыку, она сейчас прекратится. – Говорил он с акцентом, но при этом совершенно свободно.
– Неужели я так изменилась? – спросила миссис Джазеф, подходя к нему. – Неужели ты не узнаешь меня, дядя Джозеф?
– Gott im Himmel! Das ist ihre Stimme![3] Это ты, Сара Лисон! – воскликнул старик, подбежав к гостье так проворно, словно он снова был мальчиком, взял ее за обе руки и поцеловал в щеку. Хотя его племянница была не выше среднего женского роста, дядя Джозеф был настолько невысок, что ему пришлось встать на цыпочки, чтобы обнять ее. – Наконец-то Сара вспомнила о своем старом дяде! Сколько лет мы уже не виделись! Наконец-то Сара Лисон опять у дяди Джозефа!
– Сара, да, но только не Лисон, – сказала миссис Джазеф, сложив свои дрожащие руки и смущенно глядя в землю.
– А! Du bist verheiratet?[4] – весело спросил мистер Бухман. – Конечно же, замужем! Расскажи мне все о своем муже.
– Он умер. Умер и прощен, – последние три слова она почти что прошептала.
– Бедное дитя! Тогда оставим это, Сара. Давай поговорим о чем-нибудь другом. Не будем говорить о наших проблемах – по крайней мере, пока. Не хочешь ли чаю? Хочешь? Хорошо, сейчас будем пить чай. Ты, кажется, устала? Ты очень бледна, Сара. И выглядишь старше, чем должна бы. Нет, я не это имел в виду, я не хотел показаться грубым. Я узнал тебя по твоему голосу, дитя мое, по голосу, который, как всегда говорил твой бедный дядя Макс, сделал бы тебе состояние, если бы ты только научилась петь. А вот и шкатулка Макса. Прошу тебя, не смотри с такой тоской. Разве ты забыла шкатулку, которую божественный Моцарт лично подарил моему брату, когда Макс был еще мальчиком в музыкальной школе в Вене? Послушай! Я заведу мелодию еще раз. Это ария из оперы Моцарта! Ах, как это прекрасно! Твой дядя Макс говаривал, что в этой арии вся прелесть музыки, весь гений Моцарта. Я ничего не знаю о музыке, но у меня есть уши и сердце, и они говорят мне, что это правда.
Произнеся эти слова с обильной жестикуляцией и удивительной пылкостью, господин Бухман налил племяннице чашку чая, тщательно размешал его. Когда он приблизился к Саре, то заметил, что в ее глазах стоят слезы, и она пытается незаметно достать из кармана носовой платок.
– Не обращайте на меня внимания, – сказала она, видя, как опечалилось лицо старика, когда он посмотрел на нее, – и не считайте меня забывчивой или неблагодарной, дядя Джозеф. Я помню шкатулку и дядю Макса. Помню все, чем вы интересовались, когда я была моложе и счастливее, чем сейчас. Когда я видела вас в последний раз, я пришла к вам с бедой, и сейчас я снова в беде. Я не писала вам столько лет, но моя жизнь была очень печальной, и я думала, что не имею права перекладывать бремя своей печали на чужие плечи.
– Моцарт может подождать. – Дядя Джозеф покачал головой и остановил шкатулку. – Послушай, Сара. Слушай и пей чай, потом скажешь мне, прав ли я или нет. Что сказал тебе я, Джозеф Бухман, когда ты первый раз пришла ко мне в этот же дом четырнадцать, пятнадцать, а то и шестнадцать лет назад? Я сказал тебе тогда то же, что говорю сейчас: «Печаль Сары – моя печаль, и радость Сары – моя радость». И если бы кто-нибудь спросил меня, почему так, я бы назвал три причины. – Он остановился, чтобы привлечь внимание племянницы к чаю, постучав ложкой по краю чашки. – Во-первых, ты ребенок моей сестры, плоть от ее плоти, кровь от ее крови, а, следовательно, и от моей. Во-вторых, моя сестра, мой брат, я сам, мы всем обязаны твоему отцу, доброму англичанину. Друзья твоего отца кричали: «Фу! Агата Бухман бедна, Агата Бухман иностранка!» Но твой отец любил Агату Бухман и женился на ней, несмотря на их «фу». Друзья твоего отца кричали: «Фу! У Агаты Бухман брат-музыкант, вечно толкует о Моцарте, а не может достать себе кусок хлеба!» Твой отец сказал: «Хорошо! Мне нравятся его слова и его игра, и я найду людей для его обучения, и пока у меня на кухне есть хлеб, у него тоже будет хлеб». Друзья твоего отца снова кричали: «Фу, фу! У Агаты Бухман есть второй брат, маленький дурак, который только и слушает болтовню другого, да повторяет “Аминь!” Запри от него все двери, не подпускай близко к своему дому!» Твой отец сказал: «Нет! В этой глупой голове вовсе не глупый мозг! Он может резать по дереву и полировать его. Помогу ему немного в начале, а потом он сам себе поможет». Теперь их уже нет! Твой отец, твоя мать, дядя Макс – все они ушли. Остался только твой глупый дядя Джозеф, который с благодарностью их вспоминает и будет их всегда помнить до гробовой доски! Вот почему твое горе – мое горе, твоя радость – моя радость.
Он снова остановился, чтобы сдуть пылинку с музыкальной шкатулки. Его племянница попыталась заговорить, но он поднял руку
