От Берлина до Иерусалима. Воспоминания о моей юности - Гершом Шолем

«Катарина». Она была на девять лет старше него, но согласилась приехать и жить с ним в Израиле. В дальнейшем всё сложилась иначе, но взаимная дружба соединяла их всю жизнь и крепка по сей день, после шестидесяти прошедших лет.

Эти насыщенные событиями осень и зима ознаменовались также началом моей дружбы с Вернером Крафтом, с которым я через посредничество Вальтера Беньямина начал переписываться ещё во время моей службы в армии. Крафт невыносимо мучился от происходящего вокруг в то время, да ещё и в низком положении санитара гарнизонной службы в Ганновере. Беньямин писал мне, что они с женой очень беспокоятся о нём, тогда двадцатиоднолетнем юноше. И действительно, как свидетельствуют его мрачные, глубоко меланхоличные письма, в те месяцы он был близок к самоубийству, и стихи его также были пронизаны отчаянием. Я помню, как в письмах всеми силами заклинал его воздержаться от этого шага. Однажды, в ноябре 1917 года, он на два-три дня приехал пожить у меня в Йене, где познакомился с Тони Халле, своей будущей свояченицей, поскольку ему предстояло жениться на её младшей сестре. Мы вели увлекательные беседы, в основном о самых высоких сферах религии и литературы, так возникла наша дружба.

Крафт был настроен совершенно иначе, чем я. Еврейская тема его в то время совершенно не интересовала, и несколько позже он написал мне, как глубоко обрадован знакомству с таким человеком, как я, ставящим иудаизм столь высоко. При этом он совершенно забыл, что ещё осенью 1916 года написал письмо Вальтеру Беньямину, где неприязненно отозвался об иудаизме, в ответ на что Беньямин, который уже тогда по моему наущению прочёл Ахад ха-Ама (на немецком), написал ему о своей твёрдой приверженности иудаизму и упомянул, что рассматривает возможность поездки в Палестину после окончания войны. Крафт ответил ему в декабре того же года: иудейское исповедание Беньямина чрезвычайно его поразило, и он не может объяснить это иначе как влиянием женщины. У меня перед глазами до сих пор берлинская картина: Беньямин, читая это письмо, многозначительно подмигивает, Дора, сидящая рядом, весело смеётся. Кумирами Крафта в литературе – а жил он исключительно в литературном мире – были уже тогда Карл Краус и Рудольф Борхардт. О том и другом он писал Беньямину и сочинял статьи, долго потом пролежавшие ненапечатанными, – всё это за сорок или даже пятьдесят лет до того, как он выпустил свои книги о них, привлёкшие всеобщее внимание. Мне довелось прочитать некоторые из его ранних работ. В них я увидел двух евреев, напрочь отвернувшихся от иудаизма по совершенно разным причинам: Борхардт – националист, больше того, по военному времени аннексионистски настроенный представитель традиционного культур-консерватизма, Краус – самый что ни на есть фанатичный, красноречивый и громогласный представитель антивоенных кругов Австрии и Германии. Подобными материалами он насыщал выпускаемый им в одиночку журнал “Fackel”. Самым поразительным в этом журнале, на грани чуда, было то, что он вообще выходил в свет. Я впервые увидел красные тетради “Fackel”[98] благодаря Зигфриду Вейцману, деятельному сионисту, знатоку языка, работавшему в бюро Еврейского национального фонда. Он не только отозвался с похвалой об их содержании, но и посоветовал мне изучать по ним немецкую прозу; с тех пор я читал их регулярно, пока Краус был жив, и это был единственный немецкий журнал, который я выписывал, живя в Палестине.

После моего отъезда в Швейцарию наша с Крафтом порой весьма лихорадочная переписка приняла более размеренный вид. Когда в 1922 году Вернер Крафт женился на Эрне, сестре Тони Халле, то я, как и на свадьбе Беньямина, оказался, пожалуй, единственным другом, не состоящим в родстве с семьями жениха или невесты, хоть и был приглашён обеими сторонами. Церемонию бракосочетания провёл раввин Лео Бек, почитавшийся одной из главных фигур берлинского раввината. Это была наша с Крафтом первая встреча, за которой последовали многие другие, продолжавшиеся вплоть до его кончины.

Пятого ноября мне исполнилось двадцать лет. Я, задумавшись о чём-то своём, сидел у себя в комнате в полном одиночестве. В дверь позвонили. Это почтальон доставил срочное письмо от Вальтера Беньямина, подобных которому я больше никогда от него не получал. Там было несколько строк в ответ на мой отзыв о его статье об «Идиоте» Достоевского[99] и поздравление с днём рождения. Я истолковал эту статью как эзотерическое высказывание о его покойном друге Фрице Хайнле. Картина моей юности будет неполной, если я не приведу здесь эти несколько строчек, начатых даже без приветствия, так как они сыграли большую роль в наших отношениях.

После получения Вашего письма меня часто охватывает чувство торжества. Ощущение такое, будто я вступил в праздничную полосу и остаётся лишь благоговеть перед Вашим открытием, а вернее – откровением. Ибо не иначе как то, что явилось Вам, было предназначено именно лишь Вам, и теперь заново на какой-то миг пришло в нашу жизнь. Я вступил в новую эпоху моей жизни, и то, что с космической скоростью оторвало меня от всех людей и обратило в тень мои ближайшие отношения, кроме как с моей супругой, неожиданно всплывает в другом месте, обретая связующую силу.

Ничего сверх сказанного я в этом письме, хоть неизбежно поздравительном, добавить не хочу.

Ваш Вальтер Беньямин

В первых числах января 1918 года я получил повестку на переосвидетельствование в Веймаре, где меня, не осмотрев и даже не взглянув на меня, на основании одних лишь документов квалифицировали как «безусловно негодного к военной службе, более не подлежащего контролю» и, таким образом, исключили из списка личного состава. И поскольку армия мною больше не интересовалась, это создавало реальный шанс попасть в Швейцарию. Я пригласил свою мать навестить меня в Йене, описал ей сложившуюся ситуацию и рассказал о намерении поехать в Берн, к чему меня давно побуждали Беньямин и его жена. Я спросил, не сможет ли она добиться от отца согласия на мой переезд в Берн – «для поправки здоровья» и с целью продолжить образование. Мать, прекрасно понявшая моё положение, ответила: «Предоставь это дело мне, я поговорю с отцом; но это займёт какое-то время». В конце февраля она добилась отцовского одобрения. В Швейцарии мы с матерью во время каникул 1913 и 1914 годов познакомились с курортным врачом д-ром Карлом Мейером. Еврей из Ленгнау, одной из всего двух швейцарских деревень, где евреям разрешалось жить на протяжении уже многих поколений, Мейер был очень образованным просвещённым человеком, мы подружились. Я знал, что он не питает симпатий к Германии и