От Берлина до Иерусалима. Воспоминания о моей юности - Гершом Шолем

на Германа Когена, одного из ключевых членов Кантовского общества, – нападками не столь уж резкими, но с явным антисемитским окрасом. Разумеется, я следил за этим конфликтом с великим интересом.)

Шмуль Йосеф Агнон. 1930-е

Высшую математику в Йене преподавали слабо, так что я предпочитал штудировать великолепные учебники, к примеру, по теории чисел или теории функций. Мой интерес к основополагающим началам в этой сфере, философским и математическим, получил обильную подпитку от лекций Готлоба Фреге и чтения его труда «Основы арифметики».

Общий вид Йены. 1910. Почтовая открытка

В то время он как раз покидал преподавание и читал раз в неделю у себя дома перед совсем маленькой аудиторией лекции по своему «Исчислению понятий». Фреге, без сомнения, был совершенно выдающимся умом философского факультета, далеко превосходящим остальных, он и сегодня известен в науке по всему миру. В Йене его всерьёз не воспринимали, разве что терпели как малополезный атрибут. Под впечатлением его лекций, а также литературы по «алгебре логики» я на семинаре Бауха написал доклад в защиту математической логики, направленный против самого Бауха, на что тот ответил непроницаемым молчанием. Для меня было очевидно, насколько проблематичен подход к философии языка, полностью очищенный от всякой мистики, и насколько ограничена сама понятийная система такой философии. Я в то время курсировал между двумя полюсами: математической и мистической символикой.

Второй преподаватель, ученик Гуссерля Пауль Фердинанд Линке интересовал меня больше, чем Баух. В свои сорок лет он всё ещё оставался приват-доцентом. Линке и Баух, примерно одного возраста, в действительности были прямыми антиподами, даже как личности. Баух – неокантианец, учтивый, уравновешенный, на студентов смотрел несколько свысока. Линке – феноменолог, брызжущий весельем, настежь открытый молодёжи. Нельзя сказать, что товарищи по философскому цеху уж очень ценили его как сотрудника, но преподавал он отлично.

Рыночная площадь с фонтаном Бисмарка. Йена. 1910. Почтовая открытка

Он был единственным преподавателем, с которым у меня той зимой сложились хорошие личные отношения. В те месяцы я отдал немало времени на сосредоточенное чтение двух взаимно противостоящих философских классиков: «Логических исследований» Гуссерля и «Логики чистого разума» Германа Когена[92]. Оба трактата произвели на меня серьёзное впечатление. Линке предложил мне защитить у него докторскую диссертацию по основам математики следующим летом, пусть даже я не вполне принимал феноменологическую установку. Последнее не могло от него ускользнуть, поскольку я при всей симпатии откровенно сомневался в корректности разделяемой тогда всеми феноменологами критики теории относительности с позиции «чистого усмотрения сущностей». Представления Эйнштейна, как утверждалось, суть фикции в смысле Файхингера, иначе говоря: они «недоказуемы», хотя формально «продуктивны». Всего этого я абсолютно не принимал, концепт «чистого усмотрения» выглядел подозрительным. Как бы то ни было, мой отъезд в Швейцарию положил конец всем этим планам.

В самой Йене я сначала виделся лишь со студентками, которых знал по Гейдельбергу, а также с теми, кого они привели с собой. Нередко мы сидели на одних и тех же лекциях и семинарах по философии и математике, но каждую пятницу по вечерам собирались в большой комнате на Йенергассе, где я поселился, в пяти минутах ходьбы от Ботанического сада. Часто я подолгу простаивал там у окна и любовался прекрасным садовым пейзажем, который позже почти целиком покрывался глубоким снегом. Нас было двое или трое студентов-юношей и пять или шесть девушек, и мы читали тот раздел Торы, который приходился на очередной шабат. (Тора традиционно разделена на 53 отрывка, в високосные годы – на 54, и таким образом в течение года она бывает полностью прочитана в синагоге.) Трёх моих гейдельбергских дам я учил ивриту, и по мере их продвижения мы, возжигая субботние свечи, уже читали некоторые стихи не только на немецком, но и на иврите.

Мои приятельницы тоже приводили своих друзей, так что у нас не было недостатка в темах для разговоров и дискуссий. Своим знакомством с психиатрической литературой я обязан Валерии Грюнвальд. В один из ноябрьских дней меня вызвали в мэрию для подписания документов о моём «временном» увольнении из армии, и чиновник, который также заплатил мне какие-то деньги в оплату моего «отпуска, положенного перед увольнением», положил передо мной разные бумаги и в их числе одну, вовсе не предназначенную для подписания. Заметив это, он тут же забрал её обратно. Но я всё же успел заглянуть в этот документ и прочесть абзац, в котором говорилось, что увольнение мне дано не потому что я психопат, как было указано во всех остальных документах, а вследствие «dementia praecox». Я недоумевал, откуда они это взяли. Днём на наш урок иврита пришла Валерия, и я спросил у неё об этом как у студентки, заканчивавшей медицинский факультет: что такое «dementia praecox»? Она ошарашенно на меня посмотрела: «Это нашли у тебя?» Я ответил: «Ну да». «Разве ты заранее ничего не почитал на эту тему?» Я сказал: «Нет, я вообще впервые встретил этот термин сегодня утром и раньше не читал ничего научного на эту тему. Она объяснила мне суть дела, принесла книги, в которых всё это было описано в деталях, и мне оставалось лишь удивляться, насколько точно я это себе представлял. Несколько раз она брала меня с собой на занятия по психиатрии, на которых были представлены разные действительные случаи. Я был сильно впечатлён как научными описаниями в литературе, так и упражнениями профессора Бинсвангера (он был крещёным евреем, притом весьма знаменитым), который тридцать лет назад был лечащим врачом больного Ницше. А ещё Валерия как-то раз уговорила меня съездить на шабат в Эрфурт, её родной город, и выступить там перед некой группой её еврейских друзей, рассказать о сущности Талмуда. Я до сих пор удивляюсь своей смелости, однако моя речь, прочувствованная и пылкая, вполне удалась и произвела впечатление на слушателей. Сам я впервые приступил к изучению Гемары за четыре года до этого.

Ещё за две мои новые дружбы я должен поблагодарить Кэти Холлендер. Она часто приходила к нам вместе с Кэти Оллендорф, племянницей Альфреда Керра[93]. Через полтора года Кэти Оллендорф вышла замуж за Иоханнеса Роберта Бехера, для которого это был первый брак. Бехер, один из ведущих поэтов экспрессионизма, уже в пожилом возрасте стал министром культуры ГДР и верным сталинистом. Мои гейдельбергские приятельницы не только были намного старше меня, но и не отличались особой красотой. Однако Кэти Оллендорф, в то