От Берлина до Иерусалима. Воспоминания о моей юности - Гершом Шолем
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Надо сказать, что выходу в свет этой книги предшествовал ещё один инцидент. Виктор Якобсон, один из пяти членов Исполкома Сионистского конгресса, находясь в Копенгагене, всячески старался поддерживать связь между Лондоном и Берлином и по особому разрешению немецкого министерства иностранных дел часто наезжал в Берлин. Там он услышал о готовящемся издании этой книги и пришёл к Рубашову. По его мнению, допустить эту публикацию было ни в коем случае нельзя. Он с книгой ознакомился и считает, что она может вызвать серьёзные политические трения с турецкими властями[83]: на идише те не читают, а вот о немецком издании узнают сразу. Кроме того, он считал – и тут наши мнения совпадали, – что книга чересчур изобилует кровопролитиями. Начались бесплодные и нескончаемые споры, и наконец решили передать это дело на рассмотрение Буберу как бесспорному авторитету в вопросах сионизма. Когда оба – Рубашов и Якобсон – изложили свои доводы за и против, Бубер поднялся, возвёл очи горе и произнёс лишь: «Я знаю свою миссию». Так эта книга вышла в свет.
Рубашов, при том что он состоял членом партии «Поалей Цион», был верным учеником Бера Борохова и при анализе еврейской истории держался метода своего учителя, основанного на категориях классовой борьбы (и меня отнюдь не убеждавшего) – тем не менее, как ни удивительно, даже тогда оставался на короткой ноге с Богом. Он полагал, что в случае если религию не будут использовать как средство подавления и эксплуатации масс, она сможет исполнить своё истинное предназначение в освобождённом обществе. Вдохновлённые лекциями и курсами, которые он в те годы читал в Германии и Австрии, многие слушатели ожидали от него нового истолкования мессианских движений в иудаизме. Сам я не посещал его курсов, но слышал о них и читал его первые опубликованные работы. И я тоже, когда многолетние исследования привели меня в эту область, долго ждал, оправдает ли он возложенные на него надежды, и лишь позже стал публиковать свои собственные обширные труды о саббатианском движении. У Рубашова на пути к науке стояли его политические амбиции, которые не давали ему свободно развиваться. Он написал серию прекрасных, проникновенных статей о событиях прошлого, посвящённых еврейской истории и особенно рабочему движению. Но работал он скорее как социалист-романтик, но не как учёный.
В мае 1917 года я закончил перевод книги «Изкор» и получил воинскую повестку – явиться на призывной пункт 18 июня. Между тем Мотя (Мордехай) Зальцман, которого я уже упоминал среди посетителей пансиона «Штрук», пригласил меня в свою квартиру, расположенную неподалёку. Он сказал, что много слышал обо мне и моей истории (наверняка от его брата и Залмана Рубашова), и выразил сожаление о времени, которое мне приходится тратить на своё содержание. «Я состоятельный человек и ничего не потеряю, если возьму на себя заботу о вас. Напротив, мне будет отрадно и приятно, если такой молодой человек, как вы, сможет свободно учиться и развиваться». Он предложил мне не браться больше ни за какую работу, но принять от него крупного размера стипендию, которую он мне назначит на ближайшие три года. (Он был видным предпринимателем и жил по большей части в Копенгагене и иногда в Берлине.) Это великодушное предложение тронуло меня до глубины души. Я поблагодарил его, но отказался, объяснив, что ради собственного будущего должен учиться стоять на собственных ногах. К тому же меня вот-вот призовут в армию, и чем обернётся завтрашний день, никому не ведомо. (Десятью годами позже я встретил Мотю Зальцмана с его супругой в Париже, и радости с обеих сторон не было предела.)
Как ни трудно было вставать в пять часов утра, Рубашов не дал себя отговорить от его намерения и 18 июня в знак нашей дружбы в меланхоличном настроении сопроводил меня до казармы на Генераль-Папе-штрассе, где мне предстояло узнать, куда отправляют новобранцев. У казарменных ворот он обнял меня и на русский манер облобызал в обе щеки. Он сунул мне в руку какую-то маленькую чёрную вещицу и попрощался со мной унылым взглядом. Этой вещицей оказалось миниатюрное издание ивритской псалтыри, в которую он своей рукой вписал слова: «Да охранит тебя Бог от всякого зла, да защитит Он твою душу». С тех пор и по сей день эта маленькая чёрная книжечка сопровождает меня на всех моих путях и перепутьях. Пятьдесят лет спустя, пройдя долгую, длиною в жизнь, историю нашей дружбы, мы снова стали соседями по улице в Иерусалиме и на исходе очень разных «карьер» стали выполнять схожие и не такие уж различные представительские функции, о которых и не мечтали, живя в берлинском пансионе: он – как третий президент Государства Израиль, а я – как третий президент Израильской академии наук.
В начале января 1917 года я сблизился с человеком, вызвавшим у меня большую симпатию. Это был адвокат Макс Штраус, которому тогда не было и тридцати лет. Необычайно одарённая, тонко чувствующая натура, наделённая прекрасной внешностью. Я бы, пожалуй, сказал, что великолепная внешность его и сгубила: всё давалось ему слишком легко и не требовало напряжения сил. При этом он наблюдал за происходящим вокруг как бы издалека и не давал воли своим амбициям. После моего острополемического выступления против Александра Элиасберга, широко известного переводчика с русского, сотворившего тогда некий перевод с идиша, практически провальный в силу полного невежества Элиасберга, Макс Штраус позвонил мне и пригласил зайти к нему домой: сам он тогда работал над неким
