Грешники - Алексей Чурбанов

Но сосредоточение и духовное напряжение сделали своё дело. Шажков пошёл на исповедь подтянутый и целеустремлённый. Волнения почти не было, но было страстное желание освобождения.

Он перечислял грехи в ухо наклонившемуся отцу Владимиру, как гвозди вбивал. В нём как будто открылся вентиль и выпускал пар, который шёл со свистом, заставляя думать об опасности. Когда Валентин закончил, сказав: «всё», ему показалось, что отец Владимир вздохнул с облегчением.

— Вы все грехи перечислили? — спросил священник.

— Да, я старался, как мог, полно.

— И вы твердо намерены не повторять их больше?

— Да, я бы не хотел повторять.

— Если исповедоваться с намерением повторять, то это не исповедь получится, а отчет о проделанной работе.

— Нет, нет. Ни в коем случае.

Священник ничего не ответил, как будто ожидая, скажет ли что-нибудь ещё Шажков.

— Отец Владимир, — воспользовавшись паузой, обратился к нему Валентин, — наложите, пожалуйста, на меня епитимью. Очень вас прошу.

— Как ваше имя? — спросил Отец Владимир.

— Валентин.

Священник молча накрыл его голову епитрахилью (будто ставни закрыл), и Шажков услышал, как он тихим голосом читал разрешительную молитву, почувствовал через ткань лёгкие прикосновения руки, перекрестившей его. Тут же ставни открылись, и он вновь увидел свет. Перед ним на амвоне лежали Библия и крест. Он по очереди поцеловал их, потом, сложив руки лодочкой, принял руку Отца Владимира и приложился к ней.

Выпрямившись, Шажков посмотрел на отца Владимира и неожиданно — в первый раз — встретился с ним глазами.

— Епитимью я не накладываю, — сказал священник, — но сегодня телевизор не включайте. По возможности не разговаривайте много. Побудьте с Богом и с собой, чистым. Подумайте о Христе, Господе нашем. Не о религии, не о духовности, а о самом Иисусе Христе. Завтра можно не исповедоваться. Приходите на литургию и на причастие.

— Спасибо.

Шажков с необыкновенной лёгкостью отстоял вечернюю службу и вышел на улицу с ощущением собственной чистоты и незапятнности. Хотелось смеяться.

Вечером помолился и лёг спать почти невесомым, ощущая в себе физическую гармонию, психическую уравновешенность, сердечную радость и духовную свободу.

3

Окна комнаты и кухни Шажкова выходили в тесноватый двор и смотрели на глухую стену — брандмауэр большого жилого дома напротив. По стене были хаотично разбросаны мелкие окошки, проделанные по собственной инициативе нынешними жильцами дома. Во дворе рос высокий тополь, и стояли, приклеившись к брандмауэру, два одноэтажных жёлтых флигелька, занимаемые коммерческими фирмами.

Брандмауэры — безоконные стены зданий, очень заметные во многих питерских центральных кварталах, не были изначально предназначены для обозрения. Только теперь они, запечатленные в живописи и фотографиях, описанные стихами и прозой, стали одной из визитных карточек Санкт-Петербурга, нравится это или нет. На таких стенах кое-где остались силуэты дымовых труб и треугольных крыш маленьких домиков, когда-то стоявших впритык и выбитых снарядом ли в войну, исчезнувших ли по старости или снесённых по недомыслию. Постепенно, однако, брандмауэры закрываются новыми постройками или рекламными щитами, и город меняет вид, а вместе с видом, может быть, и сущность. Валентин Шажков считал, подхватив, наверное, эту мысль из какой-то умной книги, что сущность Петербурга заключалась в двойственной (он сказал бы даже «двуединой») природе города, неразделимости в нём «фасадного» и «чёрного», парадного и изнаночного.

В раннем Петербурге преобладала фасадность, поэтому всё не возвышенное отправлялось на задворки города. В «зрелом» Петербурге наоборот — фасады съёжились до неприличия, лепясь друг к другу десятками и сотнями вдоль длинных улиц. Но за этими маленькими шедеврами архитектурного творчества укрывался целый мир чёрного Петербурга, от которого сегодня остались убогие внутренние флигели доходных домов, сделанные с величайшим презрением к их обитателям, а также разделяющие эти флигели знаменитые «чёрные» дворы-колодцы. Ну и, конечно, брандмауэры — символы несвершившихся планов, неполученной прибыли, несбывшихся надежд. В эпоху модерна «фасадный» и «чёрный» Петербург окончательно соединились в каждом доме, в каждой постройке, а после революции граница между ними и вовсе стёрлась, — всё смешалось в котле коммунальной демократии.

Однокомнатная квартирка Шажкова как раз и была выделена из огромной (даже по питерским меркам) коммуналки после капремонта, сделанного ещё в 70-е годы. Квартира располагалась в «чёрной» части старого доходного дома, но застройка соседнего участка до революции не была завершена, часть окружающих построек потом ещё уничтожила война, и двор, которому надлежало быть «колодцем», оказался открытым солнцу. Солнце появлялось у Валентина в комнате каждый погожий день, начиная с середины мая и до конца сентября. Летом бывало жарко, и тогда открывались и крючками закреплялись от ветра створки окна, прилаживалась противомоскитная сетка (комары, уличные и подвальные, досаждали изрядно), и в комнате всю ночь звучала органная музыка большого города.

Несколько лет назад Шажков сам сделал в квартире косметический ремонт, справил модерновую обстановку и результатами всего этого гордился по сей день. Теперь, однако, этот холостяцкий рай предстояло поломать и построить на обломках семейное гнездо.

Начать Валентин решил с самого дорогого для него, но самого непрактичного в семейной жизни — с музыкального оборудования. В комнате на семнадцати метрах размещалось маленькое пианино (его решено было оставить на месте), полноразмерный синтезатор «Yamaha» (его надлежало вынести в коридор), напольные стереоколонки и комбик (разместить поплотнее у стены), а также три гитары на стойках: две акустические и одна электрическая (две убрать на шкаф, а третью повесить на стену). Кроме того, в комнате был диван (всегда в разобранном состоянии), платяной шкаф с зеркалом и большой письменный стол с компьютером и стопками рабочих бумаг. Книг в комнате не было: они размещались в коридоре на стеллажах.

После перестановок, произведённых Валентином за час с небольшим, комната приобрела вполне традиционный жилой вид, но явно потеряла в драйве.

«Ничего, — подумал Шажков, — будет ещё драйв, сам себе позавидуешь (и тут же почувствовал, что уже завидует)».

Закончив уборку, он, напевая, пошёл на кухню готовить кофе, когда услышал, как звякнул мобильник, принимая сообщение. Сообщение было от Лены: в нём говорилось, что она уже в городе, любит и ждёт встречи.