Иисус. Дорога в Кану - Энн Райс

Потом велел Иакову и Симону следовать за мной.

Они пошли сразу же, и теперь уже Симон умолял меня, упрашивал зайти в дом, потому что его теща сгорает в лихорадке. До моря уже докатился слух о том, что я изгнал бесов из известной всем одержимой из Магдалы. Не могу ли я исцелить и эту больную?

Я вошел в дом и увидел ее, лежавшую там, она была настолько больна, что не замечала своих детей, которые шумели вокруг — рассказывали ей о святом человеке, о словах, с такой уверенностью произнесенных на реке Иордан.

Я взял ее руку. Она повернула голову и взглянула на меня, поначалу встревоженная тем, что кто-то дотронулся до нее. Она села.

— Кто сказал, что я больна? Кто сказал, что я должна лежать в постели? — спросила она.

И тотчас же поднялась и стала хлопотать в маленьком доме, наливая для нас похлебку, хлопая в ладоши служанкам, чтобы несли свежую воду.

— Только посмотри, как ты исхудал, — обратилась она ко мне. — Мне показалось, что я узнала тебя, когда ты вошел, что я уже где-то встречала тебя, хотя я никогда не видела тебя таким. — Она подала мне миску похлебки. — Ешь понемногу, а не то заболеешь. Еда застрянет у тебя в горле. — Она взглянула на своего зятя. — Это ты сказал мне, что я больна?

Он воздел руки и в изумлении затряс головой.

— Симон, — сказал я, когда мы уселись. — У меня для тебя новое имя. С этого дня и впредь твое имя Петр.

Он был поражен. Так и сидел, словно онемев, смог лишь кивнуть головой.

Иоанн сел рядом со мной.

— Ты дашь нам новые имена, рабби? — спросил он.

Я улыбнулся.

— Ты слишком нетерпелив, и ты это знаешь. Наберись терпения. А пока я буду называть вас с братом Сынами Грома.

Я последовал совету пожилой женщины. И съел только немного похлебки. Но каким бы изголодавшимся ни было мое тело, кажется, оно и не желало больше.

Все мы, как всегда, сидели на полу, скрестив ноги. Я время от времени совершенно забывал о красивых одеждах, что были на мне и уже успели пропылиться. Я взглянул на Симона, который сказал, что должен вернуться к морю, чтобы ловить рыбу.

Я покачал головой.

— Нет, теперь ты будешь ловить человеков, — сказал я. — Идем со мной. Почему, как ты думаешь, я дал тебе новое имя? Ничто в твоей жизни не будет прежним. И не жди, что будет.

Он казался ошеломленным, но его брат горячо кивал ему. Я лег и задремал, пока они говорили о случившемся между собой. Иногда я смотрел на них так, как будто был для них невидим. Они и в самом деле не могли угадать, что я вижу. Это было все равно что раскрыть книгу и узнать ее содержание.

На улице за дверью собралась целая толпа.

Пришла моя сестра Маленькая Саломея, самая любимая и самая близкая из всех родственников. Мне всегда было больно оттого, что ей пришлось уехать в Капернаум.

Я все еще дремал, когда она разбудила меня поцелуем. Глаза у нее были глубокие, живые, они говорили о понимании, какое было у меня с нею и, наверное, ни с кем больше, кроме моей матери. Даже ее рука в моей руке, прикосновение ее плеча вызывали в памяти множество воспоминаний и невыразимую нежность.

Один долгий миг я просто крепко обнимал ее. Она отстранилась и посмотрела на меня совершенно иными глазами, какими не смотрела никогда раньше. Она, кажется, тоже погрузилась в воспоминания. Но затем я понял, что она старается запомнить меня таким, каким увидела теперь, все перемены в выражении моего лица.

Вбежал ее сын, растрепанный и любопытный, — просто копия моего дяди Клеопы, отца Маленькой Саломеи, хотя мальчику было всего шесть лет.

— Маленький Тобиах! — Я поцеловал его.

В последний раз я видел его в свое последнее паломничество в Иерусалим, но мельком, и казалось, что с тех пор прошла целая вечность.

— Дядя, — сказал он мне. — Все кругом только и говорят, что о тебе!

В его глазах блестел живой огонек, как и в глазах его деда.

— Помолчи пока, — сказала ему моя обожаемая сестра. — Иешуа, только посмотри на себя! Ты исхудал до костей. Лицо твое сияет, но у тебя наверняка жар. Пойдем сейчас же к нам, позволь мне ухаживать за тобой, пока ты не сможешь идти дальше.

— Как? И не попасть на свадьбу Авигеи через три дня? — Я засмеялся. — Неужели ты думаешь, что я могу туда не пойти? Наверняка ты все знаешь об этом деле…

— Я знаю, что никогда еще не видела тебя таким, — сказала она. — Если это не горячка, тогда что, брат мой? Идем, поживи у нас.

— Я голоден, Саломея. Но послушай. Я пришел с поручением. И я взял с собой этих людей, которые пришли вместе со мной…

Я колебался, но затем продолжил:

— Я проведу здесь всего одну ночь, прежде чем мы отправимся на свадьбу. Я пришел, чтобы отыскать мытаря. Я должен обедать с ним сегодня в его доме. Это дело нельзя отложить.

— Мытаря! — запальчиво воскликнул Иоанн бар Зеведей. — Но ты же не имеешь в виду Матфея, сборщика податей на здешней таможне? Рабби, он вор, какого еще не видел свет. Ты не можешь обедать с ним!

— Вор, все еще? — удивился я. — Разве он не покаялся в грехах и не вошел в реку?

— Он на своем таможенном посту, делает ровно то, что делал всегда, — сказал Симон. — Господи, отобедай со мной в моем доме. Отобедай со своей сестрой. Мы все отобедаем там, где ты захочешь, разобьем лагерь на берегу моря, пообедаем тем, что я наловлю. Но только не с Матфеем, сборщиком податей. Все увидят, все узнают об этом.

— Ты не обязан делать для него это, Иешуа, — сказала Саломея. — Ты делаешь это, потому что наш любимый Иосиф умер на руках мытаря в его шатре. Но ты не обязан это делать. Этого не требуется.

— Я сам требую этого, — сказал я негромко.

И снова поцеловал ее.

Она прижалась головой к моей груди.

— Иешуа, из Назарета пришло столько писем. Есть даже весть из Иерусалима. За тобой все следят с ожиданием, и не без причины.

— Выслушай меня, — сказал я.

Мне не хотелось ее отпускать.

— Пойди сейчас же и спроси своего свекра, нельзя ли вам отправиться с нами вместе в Назарет, чтобы отпраздновать бракосочетание Рувима и Авигеи. Тебе и малышу Тобиаху, который еще ни разу не видел дом своего деда, наш дом. Говорю тебе, твой свекор ответит согласием. Уложи свои наряды для свадьбы, и мы зайдем за вами обоими на рассвете.

Она стала возражать, произносить неизбежные слова о том, что ее свекор нуждается в помощи, что он никогда не позволит, но слова застыли у нее на губах. Она была охвачена волнением, поцеловала меня еще раз на прощание, подхватила Маленького Тобиаха и поспешно вышла из дома.

Остальные последовали за мной.

Как только я вышел за дверь, на меня в тревоге воззрился какой-то молодой человек. В нем чувствовалась сила, он был весь в пыли после работы, но с чернильными пятнами на пальцах.

— Все говорят о тебе, — сказал он, — по всему берегу. Говорят, Иоанн Креститель указал на тебя.

— У тебя греческое имя, Филипп, — сказал я. — Мне нравится твое имя. Мне нравится все, что я вижу в тебе. Идем со мной.

Он вздрогнул. Потянулся к моей руке, но дождался позволения, чтобы коснуться ее.

— Позволь мне взять и моего друга, который здесь, в городе, вместе со мной.

Я на миг остановился. Мысленным взором увидел его друга. Я знал, что это Нафанаил из Каны, ученик Хананеля, которого я встретил в его доме, когда приходил поговорить с ним. В соседнем дворе, за побеленной стеной, этот молодой человек собирал свои пергаменты, свитки и одежду, собираясь отправиться домой в Кану. Он все это время работал у моря и то и дело посматривал на Крестителя издалека. Его разум отягощали тревоги, его раздражало грядущее путешествие, однако он не мог пропустить свадьбу. Он никак не ожидал, что Филипп прибежит к нему, пока он старался преодолеть беспокойство и прогнать тревогу.

Я вышел на дорогу, удивляясь, сколько народу следует за нами. Дети прибегали, чтобы посмотреть на нас, взрослые шикали на них, хотя те всего лишь перешептывались и показывали пальцем. Я услышал свое имя. Снова и снова они повторяли его.

Нафанаил из Каны поравнялся с нами как раз тогда, когда мы собирались выйти на торную дорогу напротив таможенного поста, где суетливые путники замедляли шаг и сбивались в кучу.

Теперь нас окружала толпа зевак. Люди проталкивались, чтобы посмотреть на меня и сказать: да, это тот самый человек, которого они видели на реке, или: да, этот тот самый человек, который изгнал бесов из Марии из Магдалы. Другие возражали им: нет, это не он. Некоторые сообщали, что Крестителя вот-вот арестуют за то, что он собирает толпу, а другие возражали: нет, за то, что он разгневал царя.

Я остановился и склонил голову. Я слышал каждое произнесенное слово, я слышал все произнесенные слова, я слышал слова, только готовые сорваться с разомкнутых губ. Я позволил всем им умолкнуть, превратившись в сладостный ветер, который поднимался на далеком искрящемся море.

Вернулись только самые близкие звуки: Симон Петр рассказывал, что я исцелил его тещу одним только прикосновением руки.