Этот дикий взгляд. Волки в русском восприятии XIX века - Ян Хельфант

вокруг волчьей травли и представлю точки зрения как ее защитников, так и критиков. Во второй половине главы я остановлюсь на нескольких литературных произведениях, написанных с точки зрения волков. В конце главы я разберу некоторые проблемы, возникавшие перед авторами подобных сочинений, что подготовит почву для заключения ко всей книге.

13 ноября 1890 года в петербургской газете «Новое время» была напечатана статья Черткова «Злая забава». Чертков, чьи сложные взаимоотношения с Толстым подробно описаны в недавней монографии Александры Попофф, познакомился с Толстым в 1883 году, когда ему было двадцать девять лет, а Толстому – пятьдесят пять, и быстро завоевал привязанность Толстого, ставшего его духовным наставником[101]. Бывший гвардейский офицер, представитель одного из знатнейших семейств России, Чертков стал горячим сторонником толстовского христоцентрического, антиинституционального отношения к вере, которое пропагандировал при помощи своего издательства «Посредник». Это издательство, выпускавшее недорогие нравоучительные книги для массового читателя, начиная с середины 1880-х годов опубликовало ряд сочинений Толстого. В толстоведении у Черткова сложилась скверная репутация из-за тех способов, посредством которых он добился безусловного доверия со стороны Толстого и принял на себя тесно взаимосвязанные роли его ближайшего друга и издателя именно в то время, когда отношения Толстого с женой становились все более проблемными после кризиса веры, пережитого писателем на рубеже 1870–1880-х годов. Я не буду углубляться в эти вопросы и сосредоточусь на эпизоде их отношений, ранее не привлекавшем внимания исследователей: рассмотрю написанную Чертковым и отредактированную Толстым антиохотничью статью, поводом к созданию которой послужила именно охота на волков. В начале октября 1890 года Чертков прислал Толстому первоначальный вариант статьи, отметив, что на ее написание его вдохновила непрекращающаяся полемика об охоте в общедоступной прессе:

Мне очень хотелось бы узнать ваше мнение о том, что́ я написал, если стоит того, то не укажете ли, чем следовало бы дополнить или что выпустить и вообще стоит ли по вашему мнению поместить эту статью в какой-нибудь газете? Может ли она быть сколько-нибудь полезна? [Толстой 1937: 49].

Толстой тщательно отредактировал этот первоначальный текст, сделав сокращения и исправления, о чем сообщил Черткову в середине октября 1890 года:

Я сейчас кончил поправлять вашу статью об охоте. Она очень хороша, п[отому] ч[то] полезна. Я поправлял ее и исключил многое. <…>

Я написал несколько слов предисловия, для того, чтобы дать статье больше распространения [Там же: 48].

Затем в письме от 18 октября, отправленном Черткову вместе с отредактированным вариантом статьи, Толстой сообщил о дополнительных изменениях, которые он внес в статью, что подтверждает его живой интерес к этой теме:

Посылаю вам, милый друг, статью об охоте. Сначала мне показалось, что я хорошо поправил ее, но потом я другой раз поправил и увидал, что я плохо поправил ее. Кое-что и лучше, но кое-что и хуже, и потому вы сами поправьте, не стесняясь мною. Но то, что это хорошая статья, я не перестаю думать [Там же: 50–51].

Ответ Черткова, отправленный после получения отредактированной статьи, свидетельствует, что Толстой приложил к этой работе значительные усилия. В совокупности приведенные фрагменты переписки показывают невозможность установить, что в окончательном варианте статьи принадлежит перу самого Черткова, а что отредактировано Толстым:

Не знаю, как и благодарить вас за исправление моей статьи. Помимо того, что она выиграла в цельности и потому в убедительности, поправки ваши очень дороги для меня лично, как указание того, чтó хорошо и нехорошо при выражении своих мыслей. Я был тронут почти до умиления, увидев, сколько труда вы положили на исправление этой статьи, и как вы начали было сами переписывать ее [Там же: 52].

«Злая забава» сразу привлекла к себе внимание – отчасти благодаря предисловию Толстого. Это предисловие, написанное примерно через десять лет после того, как сам Толстой отказался от охоты, состоит из шести небольших абзацев. В нем говорится, как бывший охотник убеждает молодого охотника бросить это занятие: «Дурно без нужды, для забавы убивать животных». Сам Толстой полностью поддерживает это утверждение: «Ни возражать, против этого, ни не соглашаться с этим невозможно. Так это просто, ясно и несомненно» [Толстой 1890]. Толстой дает понять, что, усвоив эту нравственную истину, люди быстро перестанут охотиться.

В самой статье, насчитывающей примерно три тысячи слов, Чертков описывает, как после нескольких десятилетий страстных занятий охотой он усомнился, что убийство животных – для развлечения или для пользы – может быть оправданным. Некоторое время он не поддавался сомнениям, пока они не укрепились после одной облавы на волка. Чертков описывает акт жестокости, внушивший ему отвращение к кровавой забаве: он насмерть забил палкой загнанного раненого волка, а тот смотрел ему в глаза. Чертков так вспоминает это событие:

Но вот однажды, стоя на опушке леса во время облавы, я выстрелом свалил волка и подбежал к нему, чтобы добить его толстой палкой, припасенной для этой цели. Я бил по переносице, самой нежной части волчьего тела, а волк с диким исступлением смотрел мне прямо в глаза и при каждом ударе испускал глухой вдох. Вскоре лапы его судорожно задергались, вытянулись, по ним пробежала легкая дрожь, и они закоченели [Чертков 1890: 3].

Описание, созданное Чертковым, составляет отчетливую параллель к более ранним текстам, в которых побежденный волк молча смотрит в глаза своим мучителям – как, например, в изображении связанного волка в «Войне и мире» Толстого. Однако в данном случае у охотника происходит прозрение. Вечером после охоты Чертков не мог заснуть и мучительно, в толстовском духе, размышлял о своей расправе над волком:

Вечером, в постели, я вспоминал впечатления дня, и воображение мое все возвращалась к той минуте, когда в кустах, недалеко от меня, послышался шорох, показался на опушке волк и стал озираться по сторонам. Я вспоминал, как волк, не заметив меня и слыша за собой крики загонщиков, пустился было прочь от леса в степь, как в эту минуту я повалил его выстрелом, и как стал добивать его. <…>

Вспоминая это, я заметил, что я с каким-то настоящим сладострастием, упиваюсь страданиями издыхающего животного. Мне стало совестно за себя. И тут я сразу, не умом, а сердцем почувствовал, что это убийство волка было само по себе делом дурным, что хуже еще самого дела было мое наслаждение им, и что хуже всего была та недобросовестность, с которой я оправдывал все это [Там же].

Чертков описывает, как вследствие этого прозрения он прекратил охотиться и стал ярым противником данного занятия; он акцентирует внимание на том, что охота требует от человека добровольно подавлять в себе сострадание, одно из ценнейших человеческих качеств. Он прибегает к внутреннему монологу, подчеркивая, что охота делает ее участников бесчувственными к мучениям, которые они сами же причиняют, и разрушает природную человеческую склонность к состраданию:

Распороть кинжалом брюхо, раздробить об пень мозг, рвать на части и т. п., все это – самые обыкновенные и даже нужные поступки на охоте. Но ведь всякому человеку естественно жалеть животных и больно видеть их страдания. Почему же тем же самым людям, как скоро они на охоте, не только не жалко, но и не совестно обманывать, преследовать, гнать, травить и всячески мучить и истязать животных? [Там же].

Утилитарный довод, что убийство хищников оправдано соображениями пользы, Чертков рассматривает с позиций