Фиалковое зелье - Валерия Вербинина

– Послушайте, Антон Григорьич, – захрипел Добраницкий, барахтаясь в воздухе, – клянусь, я все расскажу! Но это не то, что вы думаете!

– Что я думаю, тебя не касается, – коротко ответил Балабуха и, поудобнее прихватив его за ворот, потащил далее.

Владимир, подперев щеку кулаком, сидел в своей комнате и читал стихотворения Жуковского. Доктор уже разрешил молодому человеку вставать с постели, но постановил, чтобы тот пока никуда не выходил без провожатых. Впрочем, покамест Владимир не собирался покидать свою комнату. Как раз напротив, он ждал гостей, а чтобы вместо гостей к нему не заглянул кто-либо посторонний (вроде того, кто не поленился нашпиговать его свинцом), офицер на всякий случай держал на столе под рукой два заряженных пистолета.

Дверь широко распахнулась, Владимир поднял глаза от книжки, и Добраницкий, брошенный могучей дланью артиллериста, пролетев до середины комнаты, рухнул на пол.

– Привел, – ласково сказал Балабуха. После чего закрыл дверь и запер ее на ключ и два засова. Август, приподняв голову, с ужасом наблюдал за этими приготовлениями.

– Вставай, – велел артиллерист.

Глядя на него исподлобья, Добраницкий поднялся на ноги.

– Садись. – Балабуха с грохотом подвинул к нему стул. Август боком опустился на сиденье. Его щегольской костюм был весь в пыли.

– Между прочим, – сказал он сердито, – я потомственный шляхтич и протестую против такого обхождения. Я ведь могу и на дуэль за него вызвать.

Проигнорировав его слова, Владимир спросил у Балабухи:

– Ну, что?

Тот прочистил горло и обстоятельно доложил о том, как он следил за Добраницким в этот день (как, впрочем, и в четыре предыдущих) и чем именно завершилась его слежка.

– Ладно, – сказал Владимир. – Теперь ты, Август.

Добраницкий насупился.

– Что я должен рассказывать?

– Все, – спокойно произнес Владимир, хотя жилка на его виске нервно подрагивала. – С самого начала.

Август помялся и начал говорить.

Некоторое время тому назад он находился в игорном доме, где спустил все деньги. Он как раз подумывал, без особой охоты, как ему поступить – заложить часы, оставшиеся от матушки, или попросить в долг у друзей, – когда кто-то неожиданно положил ему на плечо руку. Август поглядел на нее и увидел, что на ней не хватает трех пальцев. Затрепетав, он вскочил с места, но Иоганн Ферзен, неведомо как оказавшийся рядом с ним, принудил его сесть на место.

– Так его действительно зовут Ферзен? – поморщился Владимир. – Ладно, это не столь важно. Что именно он тебе сказал?

От офицеров не укрылось, что Добраницкий замялся и, прежде чем ответить, покосился на здоровенные лапищи Балабухи.

– Если ты скажешь нам всю правду, он тебя не тронет, – пообещал Гиацинтов. – Ферзен тебе что-то предложил? Что именно?

– Он предложил мне деньги, – ответил Август. – Правда, не сразу. Сначала он сказал, что ему известно, что я поляк, и что он горячо сочувствует польскому стремлению освободиться от российского узурпатора.

…Пристально глядя в лицо своему собеседнику, Ферзен предположил, что, как истинный польский патриот, тот не может быть на одной стороне с русскими.

– Ведь вы согласны, милостивый государь, что император Николай – тиран и мерзавец?

– Конечно, мерзавец, – охотно согласился Добраницкий. – Вообще все правители – мерзавцы, потому что у них работа такая. Честный человек на ней не удержится, это факт.

И он с любопытством стал ждать ответа.

– Не могу сказать, что я разделяю ваше мнение относительно всех правителей, – заметил Ферзен. – Однако я рад, что мы пришли к согласию относительно императора Николая.

– Перейдем теперь к австрийскому императору Фердинанду? – жизнерадостно предложил Август и взял с подноса подошедшего лакея бокал шампанского.

Добраницкий вовсе не был глуп. Как известно читателю, он уже давно догадался, что Гиацинтов и Балабуха явились в Вену не просто так, а с каким-то заданием. Однако Август вовсе не забывал, что друзья его выручили, что они взяли его с собой и не дали ему пропасть в один из самых тяжелых моментов его жизни. Какие бы претензии у него ни были к Николаю Павловичу как правителю, он вовсе не собирался переносить их на Владимира и Антона, которые чисто по-человечески были ему симпатичны.

Почему-то Ферзен предпочел уклониться от обсуждения персоны австрийского императора и повел речь напрямик. Не согласится ли Август помочь своим соотечественникам и докладывать о том, что предпринимают его друзья? Ведь на то, чтобы играть, нужны большие деньги, а у Ферзена имеются некоторые возможности для того, чтобы обеспечить Августу приличную жизнь.

– Я всегда готов помочь своим соотечественникам, – объявил Добраницкий не моргнув глазом, – но мне нужен задаток в подтверждение, так сказать, серьезности ваших намерений.

– За задатком дело не станет, – твердо ответил Ферзен. – Двадцать золотых, и по рукам. Согласны?

Август вытаращил глаза.

– Двадцать золотых? Черт возьми! И вы требуете от меня, чтобы за столь жалкую сумму я предал своих друзей? Это даже как-то обидно, я не могу… продавать их задешево, в конце концов!

– Хорошо, тридцать золотых, – буркнул его собеседник. – Это только задаток, понимаете? Позже вы получите больше.

– Но я же не только друзей продаю, но и империю, – обидчиво ответил Август, допив шампанское. – За такие вещи полагается военно-полевой суд. Я рискую, в конце концов!

– Вы издеваетесь, милостивый государь? – вспыхнул гусар.

– Какие уж тут издевки – ведь мне грозит смертная казнь! – возмутился Август. – И потом, речь идет о целой империи, а не о каком-нибудь… Монако!

– Некоторые предпочитают Монако, – заметил Ферзен с тонкой улыбкой.

– Это как играть – по маленькой или по-крупному, дело вкуса, – уперся Добраницкий. – Воля ваша, но в крупной игре и ставки большие. Я не могу продавать страну, лежащую от Тихого океана до Черного моря, за тридцать золотых, это исключено.

Ферзен позеленел. Судя по всему, изначально он представлял роль змея-искусителя значительно проще, и не его вина, что он напоролся на столь опытного противника, отлично осведомленного об истинной цене оказываемых им услуг.

– Милостивый государь, – сухо молвил гусар, – позвольте заметить, что вы продаете сущую Азию!

– Громадная территория, – соловьем разливался Август, сладко щуря глаза, – множество губерний… Польша, Финляндия, Сибирь, а какие города! Петербург, Варшава, Киев, Москва… а Тифлис, а Эривань, а Гельсингфорс? И это не считая прочих, которые я не успел назвать! Бесчисленное народонаселение…

– И почти все – рабы, – язвительно напомнил Ферзен.

– В Америке тоже рабство, и ничего, живут, – хмыкнул Добраницкий, завладевая очередным бокалом шампанского. – И вообще, если Российская империя настолько плоха, зачем она вам тогда понадобилась?

Гусар стих и посмотрел на него с отчетливой злобой.

– Мы сочувствуем, – наконец промолвил он, – народам, которые желают освободиться от российского ига.

Август хотел было сказать: «Так подайте пример и освободите польскую часть Австрии», но покосился на лицо Ферзена, которое ходило ходуном, и понял, что подобное замечание окончательно настроит собеседника против него.

– Пятьсот золотых задатка, – объявил Добраницкий, решившись пойти ва-банк. – И то исключительно потому, что я сегодня в хорошем расположении духа. Одна Варшава стоит куда дороже, да что там Варшава – самая последняя улица в Варшаве!

– Я вижу, что сегодня вы малость не в своем уме, – холодно промолвил гусар, поднимаясь с места. – Прощайте, сударь, я вижу ясно, что нам с вами не по пути.

– Четыреста пятьдесят! – воскликнул Август, удерживая его. – Черт с вами, четыреста… Но дешевле мне совесть не велит продавать такую страну! И друзей в придачу, кстати!

Однако гусар был на редкость неуступчив, и после яростного торга Добраницкий продал-таки Российскую империю вместе с Сибирью, Гельсингфорсом и государем императором за сто десять золотых задатку и далее – за прочие суммы, сообразно ценности информации, которую он сумеет раздобыть.

– Как ты мог? – возмутился Балабуха, слушая сбивчивый рассказ Августа о том, как бойко шла торговля великой державой. – Какие-то жалкие сто десять монет, тьфу!

– Так он больше не дал! – оправдывался Август. – Я бы взял больше, но… он не предложил!

Владимир не смог сдержать улыбки.

– Одним словом, он велел тебе следить за нами и обо всем докладывать ему? Так, что ли?

Август вздохнул.

– Нет. Я встретил Ферзена тогда, когда ты лежал раненый, и никаких действий, само собой, предпринимать не мог. Сначала он потребовал, чтобы я рассказал все, что мне уже известно.

– И? – неприязненно спросил Балабуха. Его руки сами собой сжались в кулаки, и Добраницкий, заметив это, слегка отодвинулся.

– Я рассказал ему то, что знал, – сердито ответил Август. – Только вот по его вопросам я понял, что он меня проверяет. Ему уже было все известно, понимаете? Все, кроме слова под ковром.