Капитанские повести - Борис Романов

Он на самом деле уважал организации, подобные Регистру, за независимость их работы и обязательность их решений. Это был подходящий контроль: не зависящий от текучки и не подвластный конъюнктуре. Они отвечали только за качество своего контроля, и им было наплевать, трещит ли план, есть ли люди для ремонта и все остальное, в конечном счете самым важным было сохранить корабль, а значит и план, и все, что за планом, хотя, кажется, за планом ничего остального уже нет. Раз в четыре года судно предъявлялось Регистру, и это была дай боже какая работа! Неподтверждение регистровских документов означало вывод судна из эксплуатации, а потому Вячеслав Вячеславович не особо удивлялся тому, что на сегодняшнем графике начальник управления целых семь минут саркастически разъяснял собравшимся историю с грузовой маркой на «Кустодиеве». Сплошные убытки!

Окна в каюте были уже закрыты, грелка в душевой не парила, и сквозь решетки кондиционера со слабым шумом вырывался теплый сухой воздух. Глаша успела сделать приборку, все блестело, так что можно было, пожалуй, спокойно приглашать портовую комиссию для оформления отходных документов.

Позвонил старпом и доложил, что через полчаса механики собираются опробовать гребной двигатель, что вода принята полностью и что медицина не разрешает выход в море по особой причине двум лицам обслуживающего персонала, в том числе и старшей буфетчице Глаше. Старпом надавил на слова «особая причина», и Вячеслав Вячеславович вынужден был строго ответить ему:

— Немедля затребуйте в кадрах двух человек на замену. Рапорт о количестве воды за вашей подписью представьте мне.

Вячеслав Вячеславович положил трубку, но потом спохватился, зашел к старпому и распорядился собрать паспорта и после прокручивания машин отправить свободного помощника с документами к пограничникам.

Старпом доложил, что все будет сделано, что паспорта уже собираются и что он лично закрывает заводские наряды. Старпом был озабочен. В каюте у него сидело и стояло человек десять народу, сам он копался в каких-то ведомостях, а на полированном письменном столе у него, на подстеленной газете, лежал огромный каток из овчины, облепленный краской. Старпом торговался с малярами:

— Ребята, давайте так: я вам приписываю тут сотню метров, а вы мне нарисуете еще хотя бы два-три таких катка. Чинча-фо-чинча, баш на баш, а?

Старпом засмеялся. Остренький носик его порозовел, и косая чёлочка запрыгала над бровью.

Вячеслав Вячеславович решил не вмешиваться в старпомовские комбинации и закрыл за собой дверь.

Вернувшись к себе, он достал длинный, на двух листах, список дел, которые должны были быть выполнены до отхода: на одном — дела, подведомственные капитану, на другом — дела для всех остальных. Капитанский листок вмещал не очень много пунктов, а другой был исписан сплошь. Трудность и искусство капитанской работы, как считал Вячеслав Вячеславович, состояли в том, чтобы равномерно распределить все дела на всех: и то, что требовалось по уставу, и то, что нужно было дополнительно. За прямые обязанности волноваться не приходилось: все ели свой хлеб. Хуже было с дополнительными. Однако во всем этом у Вячеслава Вячеславовича была своя система: составлялись два списка, перед приходом в порт зачитывались комсоставу и подтверждались устным приказом. Затем оставалось элементарное руководство: подталкивать, контролировать, совмещать, заменять и под очередными порядковыми номерами вписывать новые, неизбежно возникающие дела. Нумерация производилась подробно, и ход дела Вячеслав Вячеславович наблюдал так: порядковый номер работы, которую начинали, обводился маленькой дугой, цифра дела, сделанного, но не утвержденного или не подписанного, обводилась кружком, и на номере, окончательно завершенном, подписанном и закрытом, поверх кружка ставился диагональный крест.

— Вот тут у тебя, сынок, бабий узел, завязано так, что не развяжешь, — говаривал ему в свое время Михаил Иванович Строков, — вот тебе бы во всем так. Женился бы ты для начала, что ли.

Любил Михаил Иванович своего неустоявшегося старпома Славу Охотина, за многое любил: и за то, что мог тот шпарить по-английски сколько угодно времени, и за то, что бродили в Славе еще какие-то подспудные таланты…

Вячеслав Вячеславович просмотрел оба листка, сделал к ним пометки и огорчился, что слишком много пунктов осталось в списках всего только с дужкой внизу, а то и вовсе нетронутыми.

Но тут позвонили, и в трубке опять загудел старший механик:

— Вячеславыч, слышь, Вячеславыч, пожалуй, надо крутить винт. Как там судно-то? Сдавать Регистру гребной будем. Как судно-то?

— Вот подойдет буксир, будет придерживать, а вы у мостика просить будете, какой вам нужен ход. Стоим плохо, корма за причалом висит.

— By так через десять минут все готово будет, Вячеславыч, скомандуй там ребятам.

— Хорошо. Что предъявлять осталось?

— А вот машину да рефрижераторную установку. Про бункер не забудь, Вячеславыч.

— Бункер получим после отхода на рейд, немедля.

— Ну, добро, Вячеславыч.

— Добро.

Вячеслав Вячеславович обзвонил всех штурманов, никто ему не ответил, и тогда он сам отправился на верхний этаж, на мостик.

В рубке стоял веселый старпом.

— Вы чего это?

— Вячеслав Вячеславыч, хотите посмотреть на артиста?

— Хочу.

— Артеменко! — высунулся старпом в боковую дверь. — Артеменко! Зайди в рубку. Срочно!

В рубку вошел матрос, и Вячеслав Вячеславович нахмурился, увидев его полуулыбающееся виноватое лицо.

— Еще что-нибудь выкинул? У него что было-то, старпом, прогул?

— Прогул-то прогул, — загадочно ответил старпом и засмеялся, — вы на него гляньте.

Вячеслав Вячеславович отступил на шаг и посмотрел.

— Ого! Ну, чудненько. И давно вы решили это сделать?

— В рейсе надумал, — ответил Артеменко и побагровел.

Ему с полгода назад миновало восемнадцать, один рейс он ходил на «Кустодиеве», имел два прогула, выговор без занесения по комсомольской линии, квалификацию матроса третьего класса, благодарность за работу в трюме и возможность получить паспорт моряка и ходить на «Кустодиеве» в заграничные рейсы, если исправится. Подумав об этой возможности, Артеменко побагровел еще больше. Вчера вечером, при не совсем ясных для него обстоятельствах, он перекрасился в брюнета. Черными, с фиолетовым отливом, стали и редкие усики, и бакенбардочки, и сама прическа а-ля Жан Тревельян.

— Н-да, — раздумчиво промолвил Вячеслав Вячеславович, — зачем вам это понадобилось? Ну какой же вы матрос? Вам в балет идти надо, в балеруны, Артеменко. У вас что, свои волосы плохие были? Зачем вам в цирюльню идти надо было?