Русская нация, или Рассказ об истории ее отсутствия - Сергей Сергеев

С 1719 г. свобода торговли была формально восстановлена, а казенные мануфактуры разрешили приватизировать частным владельцам или компаниям, но государство продолжало руководить экономикой посредством уставов, регламентов, льгот, отчетов, проверок и т. д. Хозяева мануфактур, по сути, являлись только их арендаторами, выполняющими госзаказ; казна, в случае невыполнения тех или иных обязательств, всегда могла забрать предприятия обратно. Поскольку как сельские, так и посадские люди были прикреплены к местам жительства, с наймом работников на фабриках и заводах создалась напряженка. Сначала проблему пытались решить присылкой на трудовое перевоспитание «татей, мошенников и пропойц» и разного рода изловленных «гулящих людей». С 1721 г. фабриканты получили право покупать деревни с крепостными крестьянами, найдя, «наконец, желанный контингент рабочих рук» (В. И. Пичета), особенно востребованный на предприятиях «стратегического значения»: суконная промышленность вообще не знала вольнонаемного труда, в металлургической – к середине 1740-х гг. последний составлял менее двух процентов. Экономическое развитие России стало крайне однобоким – прогрессировало только то, что работало на армию и флот. Старые кустарные предприятия легкой промышленности (например, производившие полотно) были уничтожены нелепыми запретами. При этом главных своих целей в промышленной политике Петр так и не достиг: Россия продолжала вывозить сырье и ввозить готовые фабрикаты; даже войско, несмотря на все усилия, так и не удалось одеть в сукно отечественного производства. Ну и понятное дело, что к капитализму все это имело весьма косвенное отношение.

Петр довел самодержавный произвол до предела, сняв с него последние путы традиции: отменил патриаршество, напрямую подчинив церковь через Синод государству; отменил устоявшийся порядок передачи престола от отца к сыну, (теперь назначение преемника оставалось на личное усмотрение самого монарха); наконец, нарушил чуть ли не все бытовые нормы поведения монарха, принятые в Москве. Особенно здесь показательна проблема престолонаследия, хорошо помогающая понять специфику отечественного абсолютизма. Датский посол Вестфален рассказывает в одном из дипломатических донесений 1715 г. о весьма характерном разговоре с основателем Российской империи. Последний возмущался тем, что такой великий монарх, как Людовик XIV, предмет его восхищения, мог установить регентство герцога Орлеанского при малолетнем Людовике XV: дескать, не следовало отдавать ребенка в руки человека, способного его отравить и завладеть престолом, а если регент сам достоин стать королем, надо было передать трон ему. Вестфален отвечал, что основополагающие законы Франции обязывали Людовика передать регентство в руки ближайшего по крови принца, пока его прямой наследник не достигнет совершеннолетия. Король Франции не может назначить преемником любого, кого пожелает, – такой акт был бы лишен юридической силы. Петр решительно не согласился с датчанином и назвал «величайшей из жестокостей принесение безопасности государства в жертву обыкновенному установленному праву престолонаследия».

Надменный «король-солнце» терпеть не мог герцога Орлеанского, но поделать ничего не мог (кстати, приписываемая ему фраза «государство – это я» не имеет никаких подтверждений в источниках), впрочем, регент не отравил малолетнего короля и не завладел французским троном. Демократичный «державный плотник», ради сохранения своей политической линии, просто ликвидировал неудобную ему систему русского престолонаследия («уничтожил всякую законность в порядке наследства», по выражению А. С. Пушкина) вместе со своим прямым наследником – царевичем Алексеем. Между прочим, дело последнего интересно сравнить со всем известным по «Виконту де Бражелону» делом Фуке, длившимся три года и широко обсуждавшимся в обществе. Людовик не смог принудить Палату правосудия, назначенную им же из числа наиболее видных оффисье, к вынесению смертного приговора подсудимому, хотя судьи и подвергались сильнейшему нажиму со стороны правительства. Когда судили Алексея Петровича, процесса как такового не было, его место заняли допросы с применением кнута и закрытый суд, длившийся меньше месяца; а потом царевича то ли задушили подушками, то ли отравили в каземате Петропавловки – почувствуйте разницу!

Что же касается церкви, то она сделалась при Петре, по сути, казенным ведомством православных дел, с помощью которого государство осуществляло духовный контроль над населением. Священники, обнаружившие на исповеди «измену, или бунт на Государя, или на Государство, или злое умышление на честь или здравие Государево и на фамилию Его Величества», обязаны были донести об этом, «где надлежит», под недвусмысленной угрозой: «А ежели кто из священников сего не исполнит, и о вышеозначенном услышав, вскоре не объявит, тот без всякаго милосердия, яко противник, и таковым злодеям согласник, паче же Государственных вредов прикрыватель, по лишении сана и имения, лишен будет и живота». Что эта угроза не была пустым звуком, свидетельствует, например, дело подьячего Илариона Докукина (1718), подавшего царю бумагу с отказом от присяги, – за недонесение на него московский поп Авраам был приговорен к смертной казни, замененной наказанием кнутом, урезанием языка, вырыванием ноздрей и ссылкой на каторгу в вечную работу. Кроме того, государство лишило церковь функции культурного руководства общества, точнее, его социально-политической элиты, взяв на себя роль проводника европейского просвещения, ставшего для дворянства заменой просвещения православного. Культ императора приобрел поистине религиозный характер, недаром с петровских времен в круг церковных праздников вошли как обязательные дни рождения и тезоименитства царственных особ.

Петровская вестернизация оказалась чисто фасадной. Европейским просвещением было охвачено менее одного процента населения. Прямое копирование западных образцов – создание коллегий, реформы городского самоуправления, введение в городах цехового устройства, уже умиравшего на Западе, – либо наполняло их совсем иным, туземным содержанием, как в первом случае, где, конечно, никакой коллегиальностью и не пахло, либо вовсе превращалось в крайне черную комедию, как во втором и третьем. Вот, скажем, колоритный пример того, как в реальности функционировали при Петре городские магистраты, взятый у С. М. Соловьева и прокомментированный известным правоведом А. Д. Градовским: «„Костромские ратманы доносили в главный магистрат: в 1719 г. … костромская ратуша была построена из купецких мирских доходов, и ту ратушу отнял без указу самовольно бывший костромской воевода Стрешнев, а теперь в ней при делах полковник и воевода Грибоедов“. Итак, магистрат, „глава и начальство гражданству“, был самовольно изгнан из собственного своего помещения. Он попробовал извернуться и придумал следующую комбинацию. „За таким утеснением… взят был вместо податей у оскуделого посадского человека под ратушу двор… и тот двор в 1722 г. отнят под полковника Татаринова на квартиру, и теперь в нем стоит без отводу самовольно асессор Радилов“. Но куда же девался магистрат? Рапорт костромских ратманов продолжает: „…и за таким отнятием ратуши деваться им с делами некуда; по нужде взята внаем Николаевской пустыни, что на Бабайках, монастырская келья, самая малая и утесненная, для того, что иных посадских дворов поблизости нет, и от того утеснения сборов сбирать негде, также в делах немалая остановка“. Любопытно бы знать, помещались ли когда-нибудь бургомистры и ратсгеры какого-нибудь Нюрнберга или Аугсбурга „в утесненной монастырской келье“, по воле полковника Татаринова или асессора Радилова? (курсив мой. – С. С.)».

Впрочем, это еще вегетарианский случай. В Коломне творился и вовсе беспредел. «По одному делу велено было послать в Зарайск из коломенского магистрата одного бурмистра, но коломенский магистрат донес: этому бурмистру в Зарайске быть невозможно, потому что в Коломне, в магистрате, у отправления многих дел один бурмистр, а другого бурмистра, Ушакова, едучи мимо Коломны в Нижний Новгород, генерал Салтыков бил смертным боем, и оттого не только в Зарайск, но и в коломенский магистрат ходит с великой нуждой временем». А с другим бурмистром был такой случай: «Обер-офицер Волков… прислал в магистрат драгун, и бурмистра Тихона Бочарникова привели к нему… и велел Волков драгунам, поваля бурмистра, держать за волосы и руки, и бил тростью, а драгунам велел бить палками, топтунами и эфесами, потом плетью смертно, и от того бою лежит Бочарников при смерти. По приказу того же Волкова, драгуны били палками ратмана Дьякова, также били городового старосту, и за отлучкой этих битых, в Коломне, по указам, всяких дел отправлять не можно». Но «тут еще только бьют», – грустно замечает Градовский, случался иногда и вовсе какой-то Дикий Запад: «В 1716 году воинские люди убили из ружья Евдокима Иванова, а кружечного сбора бурмистра били так, что он умер. В 1718 году драгуны застрелили из фузей гостиной сотни Григорья Логинова в его доме».