Русская нация, или Рассказ об истории ее отсутствия - Сергей Сергеев

Старомосковская культура, связанная со старообрядчеством, подвергалась едва ли не полному отрицанию: «Отрицается почти все, что было создано за семь столетий, протекших со времен Владимира Святого. Отрицаются книги и профессиональная музыка, иконы, фрески и зодчество (вспомним хотя бы о запрещении строить шатровые храмы), навыки общения между людьми, одежды, праздники, развлечения. Отрицаются многие традиционные институты – например, институт юродства, который на Руси выполнял важнейшие функции общественной терапии. Анафеме предаются и событийная культура, и культура обиходная, вся национальная топика и аксиоматика, вся сумма идей, в соответствии с которой живет страна, будучи уверенной в их незыблемости и непреходящей ценности. Притом цель этого отрицания – не эволюция, без которой, в конце концов, немыслима нормальная работа общественного организма, но забвение, всеобщая замена. В глазах „новых учителей“ русская культура – это „плохая“ культура, строить ее нужно заново, как бы на пустом месте, а для этого „просветити россов“ – конечно, по стандартам западноевропейского барокко» (А. М. Панченко). Петровская европеизация тоже долго опиралась на малороссийские концепты и кадры.

Таким образом, совершилась настоящая культурная революция. Киевская редакция церковнославянского языка вытесняла московскую из духовной и светской литературы, в которых стали господствовать риторические приемы Могилянской академии, западнорусская силлабическая поэзия и западнорусская же переводная повесть. Украинское влияние не меньше сказалось и в музыке, живописи, церковной архитектуре. Целиком из него вырос первый русский театр. Н. С. Трубецкой даже считал, что «на рубеже XVII и XVIII веков произошла украинизация великорусской духовной культуры (курсив мой. – С. С.)… старая великорусская, московская культура при Петре умерла; та культура, которая со времен Петра живет и развивается в России, является органическим и непосредственным продолжением не московской, а киевской, украинской культуры». С радикализмом этого вывода современные специалисты не вполне согласны, но по крайней мере в отношении культуры верхов он, видимо, верен.

Надо признать, что именно западноруссы привнесли в московскую культуру идею народа/нации, которая была издавна присуща польско-литовскому миру. По утверждению П. Бушковича, впервые собственно этнический дискурс в отношении русских в отечественных письменных источниках появляется в поэме Симеона Полоцкого «Орел Российский», написанной в 1667 г., одновременно с заключением русско-польского Андрусовского перемирия (кроме присоединения Левобережья зафиксировавшего возвращение в состав Московского царства утраченных в Смуту Смоленской, Северской и Черниговской земель): «Ликуй, Россия, сарматское племя!» Разумеется, сам концепт происхождения славян от древнего народа сарматов польского происхождения, был он популярен и в казачьей среде. В «Сионпсисе» (1674) архимандрита Киево-Печерской лавры Иннокентия Гизеля, первой истории восточных славян, выдержавшей к 1836 г. около тридцати переизданий (из них двадцать одно – в Петербурге), также отчетливо звучит этнонациональный мотив – речь там идет не только о князьях и царях, но и о едином «православном словено-российском» народе, включающем в себя как западноруссов, так и великороссов и ведущем свою генеалогию из Киевской Руси. В начале XVIII в. Феофан Прокопович наречет этот народ «россиянами».

С одной стороны, перед нами действительно национальная (без всяких «прото») идеология восстановления распавшегося некогда русского единства. С другой – нельзя забывать ту историческую реальность, которую эта идеология прикрывала: униженное положение великороссов и привилегии для малороссов. Строго говоря, только последние тогда и составляли в России нацию – политический субъект с гарантированными правами, кроме того, именно их культура стала культурой правящего класса. При этом в начале XVIII в. начинает зарождаться собственно украинское национальное самосознание – в казацких летописях проводится идея «политической и социальной самобытности Украины» (З. Когут), как «особой страны, полунезависимой политически» (К. В. Харлампович), всегда сохранявшей свои права и свободы. (Впрочем, уже в воззвании гетмана Ивана Брюховецкого 1668 г. говорится про «Украину, отчизну нашу милую».) В казацкой публицистике уже используется понятие «нация», казаки называли себя нацией малороссийского народа.

Но демократические практики западнорусской культуры, связанные с казачьим самоуправлением, остались исключительной принадлежностью Гетманщины и украинских анклавов Слобожанщины и Белгородчины. В Москве эта культура выполняла лишь роль барочной придворной декорации для традиционного, крепнущего день ото дня самодержавия. Обилие малороссийских архиереев не сделало Русскую церковь независимее от государства. И конечно, ни о каком возрождении Киевской Руси здесь говорить не приходится, и не только потому, что большая часть ее территории осталась в составе Речи Посполитой. Оба наследника «Русской федерации» слишком далеко ушли от своих истоков: в Московском государстве сам организующий социокультурный принцип стал иным, но и полонизированная украинская элита вряд ли может считаться полномочным представителем безвозвратно унесенного рекой времен «пролога в Киеве».

В последней четверти XVII в. дискурс о народе начинает проникать и в сочинения великорусских книжников. Например, у Исидора Сназина фигурируют «московиты» – потомки скифов. В «Скифской истории» Андрея Лызлова, напротив, «скифы» – это разнообразные кочевники и извечные враги «российского народа». Под явным влиянием «Синопсиса» и польских хроник приобретает огромную популярность легенда о Мосохе, сыне Иафета и внуке Ноя, прародителе «славянского» или «московского народа», от имени которого и произошло название реки и города Москва. Все славяне – потомки Мосоха, но языки их от общения с соседними народами испортились, «истинный же столп языка славянского в Московской земле», как и «старейшее имя славянского народа – Московия». Характерно, однако, что подобные мотивы развивались в окружении изоляционистски настроенного (хотя при этом и грекофила) патриарха Иоакима, но не стали достоянием официозной публицистики, где господствовали совсем другие настроения, наиболее ярко выраженные архимандритом Новоспасского монастыря Игнатием Римским-Корсаковым. Последний тоже время от времени славит «российский род», но не его судьбой он озабочен, а расширением «Российского православного самодержавного царства», мечтая о том, как «царство Ромейское, то есть греческое, приклоняется под державу российских царей Романовых», а в перспективе – «пресветлые наши цари и самодержцы и великие государи» станут «в царском их многолетном здравии всея Вселенныя государи и самодержцы». Приезжие греки братья Лихуды также призывали русских царей «погрузить престол Константинопольский под закон ваш». В этой идеологии православного глобализма нет места не только «москвоцентризму», но даже и призыву к восточнославянскому единству. Таким образом, к концу XVII столетия великорусское национальное самосознание продолжало пребывать в совершенно зачаточном состоянии, задавленное дискурсом разных вариантов российского империализма.

«Костоломная» вестернизация

Со времен С. М. Соловьева в русской исторической науке утвердился вывод о том, что европеизация (а точнее, вестернизация) России началась задолго до петровских преобразований. Действительно, это не может не броситься в глаза. Торговля с Англией и Голландией, покровительствуемая государством, в XVII столетии приобретает огромные обороты. В одном Архангельске в 1680-х гг. голландцы держали 200 агентов, англичане в Вологде и Холмогорах имели собственную землю и дома; конторы и склады иностранных торговых компаний располагались в Москве, Ярославле, Астрахани… Более того, «общение с иноземцами в области торга и промысла приводило… к торжеству иностранного капитала и разоряло русских… конкурентов» (С. Ф. Платонов). Начиная с 1620-х гг. московское купечество жалуется на это власти, но, в общем, безрезультатно. Еще при Михаиле Федоровиче голландец Андрей Виниус получил право ставить первые чугуноплавильные, железоделательные и оружейные заводы близ Тулы. На русскую службу обильно поступали военные, врачи, техники, как правило, протестанты – в середине века в Москве насчитывалось до тысячи лютеран и кальвинистов. С 1652 г. начинает строиться особая Немецкая слобода (Кокуй), занявшая пятую часть столицы. По европейским образцам и под командованием иностранцев-офицеров пересоздавалось войско: в 1680–1682 гг. поместное ополчение было почти полностью заменено полками «нового ратного строя», общее количество солдат в них составило не менее 90 тыс. человек (дворянская конница насчитывала теперь всего около 16 тыс.). При царском дворе и в домах знатнейших вельмож, особенно с воцарением Федора Алексеевича, стали господствовать польские моды и развлечения. В царской, боярских и монастырских библиотеках появилось множество книг на польском и латыни. Государев печатный двор во второй половине столетия увеличил издание переводных сочинений более чем в десять раз (в абсолютных цифрах, правда, это выглядит не столь впечатляюще – 114 книг).