Экзамен для гуманоидов - Вячеслав Шалыгин

– Александр Николаевич, идите к нам, скорее! – раздался в интеркоме голос Галины.

Волнуется она или нет, я определить не смог.

В «красной зоне» царило гробовое молчание. Игорь при моем появлении растерянно развел руками и указал на затемненные камеры. Все шесть были открыты. Внутри никем и не пахло. На полу перед «саркофагами» валялись баночки из-под «гейзера», обертки от стимуляторов и раздавленная пищевая таблетка. Я отстранил с пути застывшего пилота и присел на корточки рядом с Пашей, который буквально лежа рассматривал следы деятельности пробудившихся незнакомцев.

– В «черном…» – начал я, но Ирина меня перебила:

– В зоне «черного списка» нет ни одного лишнего «гроба». Они исчезли, даже без таких следов, как здесь.

– Что, совсем без следов?

– Нет, не совсем, – Паша оторвался от созерцания мусора. – Пыль сбита на всем протяжении коридора, ведущего к двигательному модулю.

– Пыль, – фыркнула Галина. – И как ты ее рассмотрел в стерильном корабле?

– Выходит, не такой уж он и стерильный, – спокойно ответил Паша и протянул мне банку из-под «гейзера». – Алюминий не наш.

– Ты уверен? – я повертел в руках сосуд.

Банка как банка, надписи обычные, русские, хотя, на ощупь она возможно пожестче, чем обычно. Вот тебе и Паша, прямо Шерлок Холмс!

– И еще, – Кольченко постучал согнутым пальцем по дисплею одного из «саркофагов», – их кто-то разбудил.

Пораженный его последней фразой, я быстро окинул взглядом присутствующих. Игорь удивленно приоткрыл рот и выпучил голубые глаза. Галина, как всегда, нахмурилась, глядя внутрь пустой камеры. Ирина и Аля переглянулись и почти одновременно замотали головами. Понятно, что незнакомцы не могли проснуться сами, но могла ошибаться в прогнозах Ира. Автоматика сработала не на двести пятый, а на двадцать седьмой день полета. При чем здесь кто-то?

– Это серьезное предположение, Павел. Надеюсь, ты хорошо подумал, прежде чем сказать?

Паша вздохнул и твердо повторил:

– Кто-то, знающий код доступа, активировал программу «побудки» этих шести «саркофагов». Повторить еще раз?

– Нет, – я примирительно поднял руки. – Теперь просто скажи, кто?

– Скажу через полчаса, но при условии, что сейчас все, не обижаясь и не упрямясь, вывернут карманы, а затем медленно разденутся и хорошенько встряхнут одежду.

– Зачем?

– Вы прикажете это сделать?

– Да, только объясни, зачем?

– Чтобы убедиться в том, что никто не прячет резиновых перчаток, флакончик с «жидкими перчатками» или нечто в том же духе. В этом случае я принесу свой походный наборчик и сниму с клавиш на камерах отпечатки пальцев.

– Ну, ты даешь, – вырвалось у Игоря. – Мы же свои, буржуинские, зачем ты пытаешься нас обидеть?!

– Больно надо, – Паша медленно вывернул свои карманы и принялся расстегивать куртку, – вас обижать. Я, наоборот, хочу, чтобы мы не сомневались друг в друге ни на йоту. Делайте, что я сказал!

Я мысленно поаплодировал своему пилоту и вывернул карманы, подавая пример остальным. Дольше всех колебалась Галина. Наконец, сдалась и она. Со стороны процедура должна была выглядеть удручающе. Или смешно. Зависит от заинтересованности наблюдателя. Шестеро взрослых и совершенно раздетых космонавтов вытряхивают тонкие хлопчатобумажные комбинезоны, не отрывая взглядов от пола.

Вжикнула последняя застегнутая «молния», и мы подняли глаза на Павла.

– Теперь попрошу всех оставаться на месте и ни к чему не прикасаться, – он двинулся к выходу из отсека, но в дверях остановился и, обращаясь к Игорю, сказал:

– Присмотри за межмодульным коридором. Если появятся чужаки – задраивай на уровне среднего шлюза.

Игорь козырнул и подошел к застекленной консоли экстренной блокировки дверей. Я поискал глазами что-нибудь похожее на оружие. Заметив это, Мишин усмехнулся.

– Не волнуйтесь, Александр Николаевич, я думаю, пара часов у нас в запасе есть. Им ведь тоже надо прийти в себя. Какими бы тренированными они ни были.

– Ты все еще уверен, что они опасны? – спросила Галя, присаживаясь на край «саркофага».

– Не «все еще», а как раз теперь. На все сто!

Ира уселась, обхватив руками колени, прямо на пол и с интересом посмотрела на Алевтину.

– Занятный у тебя пилотик. Его не Джеймсом Бондом зовут?

– Сама удивляюсь, – Аля улыбнулась и уселась рядом. – Может, товарищ академик что-то прояснит?

– Пас, – сказал я совершенно искренне.

То, что в экипаже есть сотрудники всяких разных ведомств, я, конечно, знал, но лично был знаком только с одним – офицером ФСБ, на время полета – биологом тридцать второй смены.

– Вам, девочки, следует побольше времени уделять предварительному знакомству, чтобы потом не удивляться, что посвятили лучшие годы жизни человеку, этого не достойному или не оценившему вашей жертвенности.

– Кто в наше время говорит о годах? – Аля вздохнула. – Пара месяцев – уже рекорд.

– Вам этого мало? – вмешался, обернувшись, Игорь.

– Для интимных отношений или прочной связи? – вопросом на вопрос ответила Аля.

– Ясно, – выдохнул пилот и вернулся к наблюдению за коридором.

– Вот в ваше время, Александр Николаевич, как относились к подобным проблемам? – поддержала разговор Ира.

Я не то чтобы рассмеялся, я совершенно неприлично «заржал», как гвардейский рысак. Девушка покраснела и вопросительно покосилась на Галю. Соболева прыснула в кулачок, но быстро справилась со смехом и спросила:

– Вам, Ира, сколько лет?

– Двадцать семь.

На этот раз не выдержал даже мужественно крепившийся Мишин. Аля уже давно утирала размывающие тушь потоки веселых слез. Ира начала сердиться, и я, пожалев ее, усилием воли прекратил заливаться.

– Дело в том… сударыня, что в мое время все было точно так же, как и сейчас. Я, конечно, выгляжу лет на девяносто пять, но это следствие нервных перегрузок. На самом деле мне тридцать шесть.

Несколько секунд она осмысливала мое заявление молча, а затем рассмеялась не менее громко, чем остальные. В таком приподнятом настроении нас и застал Паша. Мы разом смолкли и приготовились к вынесению приговора.

– Даже не знаю, что сказать, – Кольченко развернул белый листок.

– Что есть, то и говори, – подбодрил его Игорь.

– Получается, что открыл «саркофаги» господин Афанасьев…

Вот так шуточка! С ума сошел, эксперт доморощенный, что ли?! Я часто заморгал и, взяв из его рук листок с данными дактилоскопии, взглянул сам. В самом деле – отпечатки мои. Только здесь ли они сняты?

Угадав мои мысли, Паша поднес лист с фотографией отпечатков к припудренной мельчайшим порошком кнопке.

– Убедитесь…

Один к одному. Я задохнулся от возмущения. Впрочем, возмущение здесь не поможет. Думай, академик, думай. И не в такие игры тебя вовлекали, конечно, не в замкнутом пространстве и не на нейтральной территории, но противники были – закачаешься! Один достойнее другого. Включай мозги или грош цена твоей гениальности!

11

Из текущего рапорта в Планетарную Разведку

…Агентура противника приступила к активным действиям. Трудно определить, чей почерк преобладает, поскольку усилия разных спецслужб подозрительно однонаправлены. Выявить персональную причастность бодрствующих членов экипажа к той или иной определенной организации пока не удается. Однако соображений на этот счет немало… Насколько я разбираюсь в компьютерах такого уровня, как на этом звездолете, сбой программы на них практически невозможен. Следовательно, это действие умышленное. Мотив? Кому, то есть, это выгодно? Естественно, клайрам, всеми правдами и неправдами пытающимся сбить нас с пути…

…Что за «безбилетники» пригрелись в «красной» и «зеленой» зонах? Вот уж кто не вписывается в стройную версию равномерного пропитывания экипажа агентурой, так это они…

12

Афанасьев Александр Николаевич, и.о. командира звездолета «Ермак»

– Мир стабилен, Леночка, только для тех, кто ничего не смыслит в его устройстве. Мы же понимаем, что все вокруг в сплошном движении. От простого к сложному, наоборот: от громоздких систем к изящным миниатюрам, по кругу, наконец. Движется время, планеты, сама Вселенная. Человеческая жизнь тоже движение, и чем стремительнее индивидуум продвигается по своему личному пути, тем быстрее приходит к новому этапу движения – движению в составе своей планеты в виде ее плодородного слоя. Гении поэтому долго не живут. Это пример ничтожной конечности частного на фоне безграничности вариационных просторов всего сущего, что составляет Вселенную. Мы боимся представить себе – насколько малые по протяженности отрезки всеобщего стремительного забега представляют из себя наши жизни. Мы ценим их, как бриллианты, а в сущности это куски графита. Одни большие, другие поменьше, и стоят они ровно столько, сколько мы даем за чужую жизнь, спасаясь с тонущего корабля. Максимум – обломок мачты. А чаще – пару ударов по голове веслом. От молекул межзвездного газа и вездесущих кварков нас отличает вовсе не сложная структура. Мы отличаемся стремительностью созидания, тем, что между собой условились называть разумом. Понятием неверным и субъективным. Разум космоса более велик, он создает Галактики, но мы не понимаем образ мышления естественных процессов. «По законам природы» – отмахиваемся мы и возвращаемся к самолюбованию. Но разумен любой созидательный процесс, чем бы он ни был обусловлен. Антропоцентризм глуп и ограничен, что становится очевидным, если коснуться суперструн и вслушаться в шепоток Вселенной.