Домзак - Юрий Буйда

- Сестра или мать?

- Мать.

- Знаю я таких ребят... Но ведь от них-то ты - может, даже случайно - и узнал, что брата твоего послал на смерть Обезьян.

Виктор промолчал.

- Остальное для спецназовца - дело техники. Выяснил, куда Обезьян возит девок на случку, проследил, приставил пушку к виску. Но прежде спросил, кто этого дурака надоумил Мишу в реку столкнуть. Тот раскололся. Получился замкнутый круг: Тавлинский - братья Татищевы - Обезьян - старый Тата...

- Тата сам помер.

- Остальных ты прикончил. Все, больше мстить некому. Ну, можно, конечно, еще и Оливию на тот свет отправить вместе с Майей Михайловной... еще кого-нибудь из Татищевых... Домзак взорвать...

- Хватит с них. А Домзак взорвать - это саперную роту надо звать. У меня была мысль - поджечь его. Даже бочки с горючкой повсюду расставил. Но - плюнул. Дерево сгорит, а камень? Разве что церковь сгорит: у нее же только фундамент да первый ярус из камня, остальное - дерево. Да и пусть себе стоит, не в нем дело. Без людей он уже не Домзак, а так... хреновина с морковиной... Сколько таких хреновин по России? Все жечь? Так тогда от страны ничего не останется. - Помолчал. - В церкви запас угольных брикетов на всю зиму.

- И что?

- Сам догадайся. Дернешь за веревочку - бух. Конец веревочки я жвачкой залепил, чтоб не отсырела. Но выйдет разве что фокус-покус. А тебе светопреставление подавай, ведь так? Чтоб мир перевернулся и агнцы легли рядом с волками.

Байрон пожал плечами. Да и не до этого ему было.

- А знаешь, Виктор, у меня на душе полегчало. Правда.

- У каждого она своя. - Виктор откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди. - Ты же знаешь, я в Домзаке родился и вырос и ничего, по сути, кроме Домзака и не видал. Стены, церковь, Ста... Однажды зимой в Домзак какой-то нищий-пренищий старик приполз. Залез в кочегарку, пожил там дня два-три и помер. И брат мой говорит: закончилось его Никогда. Я не понял. Какое, говорю, никогда? Он мне и объяснил... Выпивал он уже помаленьку, а тут просто жором нажрался, но прежде высказался начистоту. Ты, говорит, не верь старухам да попам: Бога нету, души бессмертной тоже нету, да и загробная жизнь - она только у червей на кладбище. А у людей есть Никогда. То есть вот ты смотришь на небо, купаешься в реке, дерешься с пацанами, бегаешь в школу, с девчонками там целуешься - все, все это жизнь, и это только твоя жизнь, которая не повторится никогда. Поэтому и вся жизнь только тут и называется она - Никогда. Запомнилось... Когда я из армии вернулся, стал меня к себе наш поп зазывать - отец Михаил, да ты знаешь, и все про благодать да спасение во Христе. Я его слушаю, а сам себе думаю: никогда. Ну уверую я в Христа или там в другого бога, но вера верой, а жизнь - одна, и спасения - нету. Есть только правильно организованная круговая оборона. Чтоб спасти свое Никогда. А придет время помирать, жалеть-то будешь - что? Речку, Домзак, даже школу, потому что не могу же я вспомнить того парня, которого сколько-то тысяч лет назад казнили в каком-то глухом поселке на краю света. В Иерусалиме, кажется. Я с ним не служил. Ребят вспомню... Махмуда этого со стаканом, примотанным скотчем к руке, чтобы водку сподручнее пить... Это и есть жизнь. А не философия какая-нибудь. Поэтому я и не прерывал тебя, Байрон: ты почти все верно рассказал. Но эти люди - каждый по-своему - участвовали в убийстве единственного дорогого мне человека. Единственного. И только для того, чтобы освободить Оливию для Таты! Да что ж это за люди! Это людоеды, Байрон, и, когда я это понял, я понял также, что против людоедов есть одно средство волкодав. Я поставил перед собой задачу и выполнил ее. Ты прав. Мир перевернулся? Да миру этому хоть бы хны! А вот мне - не хны. Я сделал то, что обязан был сделать, чтобы мое Никогда только моим и осталось. Так что пусть меня судят, сажают или расстреливают...

Он махнул рукой.

- А для меня дед вместо отца был, - сказал Байрон. - В нем еще силен был этот дух: всех держать под крылом, а если надо - в кулаке. Он погиб, Диана уезжает, Нила едва на ногах держится, остаются мать да Оливия. А года не пройдет, и меня похоронят. Меня - тоже. Врачи сказали, что и года-то не протяну. Я на все плюнул и рванул сюда, к своим. А своих - не осталось. Это трудно объяснить...

- Вы ж все последние годы врозь жили. Ну ты, к примеру. А остальные деньги делали. А это то же самое, что врозь жить.

- Воевал в Афгане, служил, развелся с двумя женами, сына потерял, отца потерял, деда потерял... Дядя Ваня - сколько ему осталось? Не сегодня завтра сковырнется по пьянке... И зачем жили-то? Я - зачем жил? И почему остаток жизни проведу на госпитальной койке? Меня ж как уложат, так больше и не выпустят. Все. Валар. И хотел бы что-то сделать, а не могу. Тебя убить? А ты задачу выполнил и только и ждешь, когда в тебя пальнут. Пальцем не шевельнешь, чтобы от пули увернуться. Я прав?

- Прав, - глухо ответил Виктор. - И не будет ни меня, ни моего Никогда. А потом и твое Никогда исчезнет. Жизнь.

- Это - жизнь? Не хочу. Пулю в висок себе засандалить - как-то глупо... хотя черт его знает... Всю жизнь думал о любви, хотел любить, хотел быть любимым. Но не умею: может, физиологически не так сделан? Но твое Никогда, честно говоря, не по мне: в нем любить можно только себя. Ладно, Виктор, пойду. Тебе решать, перед каким богом представать и какие кому докладные подавать. Можешь успокоиться: я не шпион. Наш разговор останется между нами. Поговорили - и поговорили. Спасибо, что не врал.

Виктор встал, помялся.

- Эй, подполковник! И тебе спасибо, что вот поговорили... Наверное, по-человечески мне уж больше ни с кем говорить не придется. Прощай, братан. Кто знает, может, мы с тобой и правда братья...

Байрон пожал протянутую руку и отвернулся к решетке.

Милиционер неторопливо двинулся к двери, побрякивая ключами.

- А знаешь, что священник этот, отец Михаил, ушел?

Байрон обернулся.

- Как это? Что значит - ушел?

- Русь велика. Пошел правду искать, я думаю. Не перевелись еще на Руси юродивые. А отыщет, если терпения и сил хватит, свое Никогда.

- То есть насовсем ушел? Все бросил - дом, церковь, Любашу?..

Виктор кивнул.

- Все. Прощай.

Диана изнывала от жары в машине. Пепельница была полна окурков.

- Наконец-то! Я уж думала, тебя посадили.

- Как видишь. Даже подписку о невыезде дезавуировали. Кстати, хочешь угадаю, кто тебе такие роскошные красные трусики подарил? С первого раза.

- Заткнись, ты на пенсии, следователь. Мать сто раз звонила. Гости уже за столом.

- Мне просто не терпится произнести имя донатора, вручившего тебе нижнее белье, которое - я очень надеюсь - в Москве ты ни разу не наденешь. Опусти стекла и включи кондиционер.

Диана сняла темные очки и жалобно посмотрела на Байрона.

- Милый мой, ты такой огромный мужичина, твоими руками оглобли гнуть, а стоило твоей матушке наговорить про меня гадостей, как ты сразу изменил отношение ко мне. Знаю я ее этот тезис: "Несчастные - опасны". Это она про меня, про меня. Это я была несчастной калекой, ковыляла, держась за стенку, и требовала особого к себе отношения. А ведь я не требовала - я терпела. Училась терпению. У самой себя училась, потому что остальным до меня и дела не было. Никому, кроме тебя и деда. Но дед был всегда занят, а ты - в Москве или еще где-нибудь. Я терпела, а чтобы терпение не стало путешествием в пустоте, я еще и думала. Я продумывала каждое услышанное слово, каждый жест, каждый взгляд и, когда встречалась со сверстниками, удивлялась: какие ж они глупые! А они не глупые, просто им не приходилось быть в роли несчастненьких. Меня просто жалели, меня не хотели держать за равную, вообще - за нормальную. Ох и много же бесов является в человеке, когда он оказывается в таком положении! По ночам я воображала целые сражения с этими бесами... как у Альтдорфера... С одной стороны, легионы белокрылых ангелов, с другой - воинство дьявола во всем его великолепии. А уж как эти бесы были великолепны! Я читала Байрона и мечтала...

- Не люблю Байрона, - сказал Байрон. - Прости. Мы забыли о Герцоге!

- О ком?

- Господи, да о собачке нашей бумажной!

Диана невесело рассмеялась.

- А насчет красных трусиков я тебе скажу всю правду, - продолжала она с улыбкой. - Это подарок Андрея Григорьевича. Когда решался вопрос о моем поступлении в Высшую школу экономики, а потом об устройстве в Москве...

- Погоди...

- Нет уж! За все надо платить. Он позвал меня к себе во флигель, ну и... нет, он просто вылизывал меня языком... гладил, сажал на колени... и всякое такое... А потом подарил эти чертовы трусики. Я была покорной гурией на коленях бессильного старца. Выспренне звучит? А я так и думала до тех пор, пока он своими руками...

- Да хватит! - уже не на шутку рассердился Байрон. - За эти несколько дней я и без того узнал о своей семье столько всего... разного... Вроде бы все это знал... или догадывался... Достали. Это я не о тебе. Поехали? Подними стекла, а теперь запускай двигатель, чтобы включился кондиционер.