«Волос ангела» - Василий Веденеев

Мужчина под зонтом хмыкнул и снова пошел вперед. На углу улицы он остановился, вглядываясь в темную громаду здания на другой стороне перекрестка.

— С-стромынская… — хлюпнув носом, сказал подошедший сзади.

— Расходимся… — скомандовал высокий, — ну, давай.

Он подтолкнул вперед закутанную в платок женщину. Та, не оглядываясь, направилась к темневшему зданию. Помедлив немного, мужчины пошли за ней…

Негромко напевая себе под нос молитвы, Мария Канищева быстро отсчитывала узловатыми, скрюченными ревматизмом пальцами монеты. Петь на людях она стеснялась — не дал Господь голоса, чтобы рвался ввысь с клироса, под купол, потом еще выше, под небо, подобно ангельскому пению. Слух был, а голоса не было. Но сейчас, когда она была одна в огромном темном храме, освещаемом только огнями неугасимых лампад да свечой, горевшей перед ней, стесняться было некого — ведь осудить могут только люди.

Сбилась со счета за своими мыслями. Пришлось начать сначала. Снова проворно задвигались старческие пальцы, перебирая медяки и редкое серебро.

Скудеет поток подношений, скудеет: другие времена — народ в храмы стал ходить реже, иные заботы мирян одолевают. О хлебе насущном, об устройстве судьбы своей, да мало ли забот у каждого смертного? Хорошо еще, доход от свечей идет, но те деньги забрали с вечера.

Оставаться одной в храме ночью Марии было не страшно — привыкла за годы. Может, тоже ушла бы куда-нибудь, как молодые, полные сил, у которых вся жизнь еще впереди, но куда пойдешь? Ее жизнь здесь, при монастырском храме, прошла, а теперь менять ее и боязно, и, честно говоря, не хочется: все так привычно, размеренно. Куда податься в миру ей, больной, одинокой старухе? Наняться в няньки? Да кто наймет-то еще? Своих детей никогда не было, чужих тоже не нянчила на руках, ни сказок, ни песен детских не знает, а те, что слышала от матери в детстве, давно забыла.

Строят теперь, говорят, много. Но и на стройке чего ей делать? Слаба, стара, даже кашеварить как следует не умеет. Может, конечно, стирать, гладить, мыть, медяки вот считать. Однако, кроме как здесь, кому это надо? Живешь при богадельне — и живи, а ночи, они у стариков бессонные. Кому долгие, а кому и коротки, если дело есть: монетки посчитать, огонь в лампадках приглядеть, где надо — фитильки поправить, почистить толченым кирпичом да мелом подсвечники. За день молящиеся-то — не смотри, что меньше ходят — и грязи на ногах нанесут, надо пол тряпкой протереть. Так ночь пройдет, а там и заутреня.

Свеча оплывала. Черная, обгорелая нитка фитиля согнулась, зачадила — и воск не тот, и нитки на фитиль…

Поплевав на пальцы, Мария сняла нагар, прилепила свечу поближе. Ссыпав пересчитанные медяки в полотняный мешочек, взялась за вторую монастырскую кружку.

Стук в двери раздался неожиданно. Тихий, приглушенный шумом дождя за высокими окнами, закрытыми ставнями, он почему-то гулко разнесся по пустой громаде храма.

Старуха подняла голову, прислушиваясь: не померещилось ли? Стук повторился.

Постояв в нерешительности — кто может стучать в закрытый храм в такую поздноту? — Мария все же взяла свечу и, прикрывая жидкий язычок пламени ладонью, подошла к дверям, закрытым изнутри на массивный засов, который был просунут в толстые кованые петли-проемы.

Приникла ухом к дубовой створке дверей, вслушиваясь в ночь. Снова постучали. Привстав на цыпочки — мала росточком, — Мария дотянулась до зарешеченного оконца-форточки, врезанного в двери, открыла.

— Кого послал Господь?

— Отвори, сестра… — донесся сквозь шум дождя жалобный женский голос.

Выпростав из-под темного платка, повязанного на голове, ухо, Мария снова дотянулась до оконца.

— Кто там? Чего тебе надо? — свеча оплывала, горячий воск неприятно жег пальцы, и старуха перехватила огарок поудобнее, боясь, чтобы он не потух. — Скажи, чего надо-то?

— Здесь сестра твоя во Христе… Отвори! Позволь помолиться у чудотворной иконы Иверской о здравии мужа моего… — жарко начала просить неизвестная женщина за дверью. — На одре тяжкой болезни он… Одна наша Небесная Заступница все может. На нее моя надежда. Отвори, сестра!

— Милая, ночь на дворе, закрыт храм. Приходи, родимая, к утрене! Господь с тобой, — Мария перекрестила зарешеченное оконце и хотела захлопнуть его.

— Не уходи, сестра… — женщина за дверью заплакала. — Господь велел помогать друг другу. Боюсь, не доживет мой муж до утра. Позволь помолиться, не лишай надежды.

— Не могу я, милая, не могу… — Мария, скорбно поджав губы, поправила платок. — Не проси. Моли лучше Господа о милосердии и приходи к утрене…

Зарешеченное оконце в тяжелых дверях стукнуло, захлопнувшись.

Было слышно, как женщина за дверями горько зарыдала. Марии стало жаль ее. Она немного постояла, прислушиваясь к доносившимся из-за двери рыданиям, повернулась, чтобы уйти: Бог милостив — все во власти Его.

За дверью раздался стон, что-то упало. Старуха снова открыла оконце.

— Эй, здесь ли ты?

Молчание в ответ. И снова слабый стон. Потом тишина. Шорох дождя по листве растущих во дворе тополей, перестук капель по карнизу, опять стон.

Ах, если бы можно было выглянуть в оконце в дверях! Да не достать никак. Что же делать?

Бесшумно отодвинув тяжелый засов, Мария мгновенье помедлила, решаясь, потом немного приоткрыла дверь.

Ничего не видно, темень. Налетевший порыв ветра тут же задул слабый огонек свечи.

Мария захлопнула дверь, прижалась к ней спиной, унимая сердцебиение. Быстро зажгла свечу и вновь приоткрыла створку двери.

— Где ты? — она шагнула на паперть, мокрую от дождя.

Слабый огонек прикрытой ее ладонью свечи осветил лежащую у ступенек лестницы женщину в темном платке, сползшем на плечи. Пышные волосы в мелких каплях дождя, бледное лицо, чуть вздрагивают закрытые веки.

Старуха сделала шаг к ней, протянула руку…

Из темноты метнулась чья-то фигура. Мария почувствовала, как сильные руки схватили ее, подняли на воздух, зажали рот, потащили обратно, в сухую темень храма, освещенного огнями редких лампад. Она замычала, болтая ногами, обутыми в старые мужские полуботинки. Попала по колену тащившему. Ее стиснули сильнее, грубо выругавшись сквозь зубы.

Женщина, лежавшая на паперти, быстро встала. По ступенькам взбежали еще двое мужчин — один, перед тем как войти в храм, сложил большой зонт, взял его под мышку и снял шляпу.

Лязгнул задвинутый изнутри засов. Смолк разом шум дождя. Мужчина с зонтом зажег еще пару свечей, прилепил их на край высокого подсвечника, стоявшего на полу.

Марию поставили на ноги. Гулко топоча каблуками, подошел высокий ростом, в надвинутой на глаза шляпе. Достал платок, высморкался. Канищева увидела у него на руках тонкие кожаные перчатки.

— Ну, старая… — сипло сказал он. — Где самое ценное? Покажешь?

Ладонь, закрывавшая ей рот, разжалась. Мария, набрав побольше воздуха в легкие, что было сил завопила:

— Помогите, гра…

Пашка, державший ее сзади, сильно ударил по голове рукоятью револьвера. Мария осела на пол; из-под платка потянулась темная струйка крови.

Заика зло пнул бесчувственное тело старухи ногой.

— Падла старая!

— Тише, тише! — остановил его Невроцкий, зажавший под мышкой сложенный зонт. — Убьешь еще…

Пашка Заика плюнул досадливо и кинулся к свечному ящику, на ходу доставая мешок. Быстро отыскав мелочь, не глядя ссыпал ее, взломал ящик. Разочарованно уставился в его пустоту.

— Кончай ерунду! — Антоний разбил стекло, прикрывавшее большую икону в дорогом окладе с жемчугом, ножом начал отдирать оклад. — Иди помоги! Где цыганка?!

— Я здесь… — из темного угла появилась Ангелина, выманившая Марию за двери.

— Снимайте с Пашкой. Быстро! Я в алтарь…

Антоний заторопился к алтарю. Невроцкий пошел следом за ним.

— Не забудьте про иконки, — негромко напомнил он.

— Счас, Банкир, счас… — Антоний зажег фонарь. Луч света заскользил по иконостасу. — Вот эта, эта тоже… И вон та, в углу. Сам выламывай, мне еще по металлу надо поработать. Давай, Банкир, не стесняйся…

Невроцкий, тяжело вздохнув, неуклюже полез к иконостасу. Антоний быстро скрылся в глубине алтаря; вскоре там звякнуло, что-то покатилось, металлически бренча по каменным плиткам пола.

Алексей Фадеевич, быстро приоткрыв дверь, ведущую в ризницу, недовольно спросил:

— Что тут у вас? Тише нельзя?

— Много… — Антоний с суетливой поспешностью бросал в мешок церковную утварь, тускло блестевшую в неверном свете потайного фонаря. — На переплавку все не отдашь, а оставлять — дурнем будешь.

— Берите все, — задумавшись на минуту, скомандовал Невроцкий. — Я тут одну знакомую фамилию на интересной вывеске видел. Думаю, часть сможем сбыть без переработки, а деньги не пахнут.