«Волос ангела» - Василий Веденеев

Веденеев Василий Владимирович

«Волос ангела»

Тяжелым миром для России закончилась Первая мировая война, отгремела кровавая и жестокая Гражданская. В стране правили разруха, голод и бандитизм. Новая власть жестко и сурово утверждала свои порядки и законы. И вот, желая обострить и без того сложную обстановку внутри молодой республики, английская разведка совместно с белоэмигрантскими организациями разработала и начала осуществлять операцию «Волос ангела», имевшую целью похищение и вывоз из России национальных сокровищ…

Посвящаю моим товарищам — работникам Московского уголовного розыска. Павшим и живым.

Часть первая

Второй год Первой мировой войны начался для русской армии с побед: в январе — марте 1915 года, неожиданно и сильно ударив в Карпатах по австро-венгерским войскам, Россия овладела важной крепостью Перемышль.

Малиново зазвонили колокола церквей, служились молебны во славу христолюбивого воинства и во здравие государя императора. Сытые, необъятные чревом долгогривые дьяконы рокочущими басами, от звука которых тонко дрожали оконные стекла в храмах, возглашали «Многая лета» самодержцу всероссийскому Николаю Александровичу…

Колокола звонили недолго — второго мая 1915 года, после ураганного артиллерийского огня, немцы прорвали русские позиции у Горлицы. В прорыв хлынули свежие кайзеровские части. Париж и Лондон «поддержали» героически сражавшуюся, плохо вооруженную, истекающую кровью русскую армию… телеграммами.

В результате тяжелых непрерывных пятимесячных боев русские войска вынуждены были оставить почти всю Галицию, Буковину, часть Волыни, Польшу, Литву, часть Курляндии. Продвижение немцев удалось остановить только в конце сентября.

На всем Восточном фронте, от Рижского залива на севере до Днестра на юге, началась окопная, позиционная война…

Оставшиеся после вчерашнего дождя лужи отражали серое, уныло-безрадостное небо. Ветер и дождь сбили много листвы, сильно тронутой осенью, и теперь она плавала в темной стоялой воде. К мокрому песку дорожки прилип лимонно-желтый кленовый лист, словно вцепился пальцами в землю, не желая поддаться холодному ветру, улететь вместе с ним прочь.

Николай Александрович Романов старательно обошел лужу. Под ноги попался мелкий камешек, и он небрежно отшвырнул его носком глянцево блестевшего сапога.

Камешек упал в лужу, колыхнулись плававшие на поверхности листья.

Ах, если бы можно было так вот взять и отшвырнуть все проблемы, утопить их разом в какой-нибудь огромной грязной луже и забыть, забыть…

Он незаметно огляделся: здесь, в старом парке Царского Села, рассыпано около сорока постов охраны. Совсем ни к чему, чтобы потом кто-нибудь из охранников рассказывал, как император, на что-то осерчав, пинал ногой камни на аллее, — это казалось унизительным.

Заложив руки за спину, Николай Александрович неторопливо пошел дальше по аллее парка, все так же старательно обходя лужи.

Из головы, словно нарочно, никак не шло полученное еще весной письмо Васильчиковой. Его принес ему за несколько дней до Пасхи начальник канцелярии Министерства двора Мосолов.

— Что это? — удивленно разглядывая конверт с русскими марками и штампом царскосельской почты, флегматично поинтересовался Николай и, не дожидаясь ответа, открыл письмо. Быстро пробежав глазами строки, вернулся к началу.

Отпустив вялым движением руки почтительно откланявшегося Мосолова, царь снова развернул исписанный убористым четким почерком лист плотной бумаги с изящной виньеткой в правом верхнем углу.

Маша Васильчикова, особа, весьма близкая к императрице, волею судеб оказалась при объявлении войны в Австрии. И вот теперь через нее представители кайзера Вильгельма и австрийского императора Франца-Иосифа обращались к нему с тайным предложением о сепаратном мире.

Пишут, что Англия, даже в случае победы, все равно намерена оставить за собой Константинополь и попытается создать на Дарданеллах новый Гибралтар. Очень похоже на господ англичан — есть сведения, что они же затевают тайные переговоры с Японией, обещая им Маньчжурию…

Идея сепаратного мира показалась ему весьма заманчивой, но тогда он не сделал никаких шагов к нему. Тогда.

Теперь многое изменилось: его снова и снова пугают надвигающейся революцией. Даже Аликс говорит: Гучков и Родзянко будут подкладывать дрова под революционный костер, когда такой вспыхнет. Они это сделают по близорукости, не понимая, что революция несет смерть не только трону, но и крупному дворянству. Но, к счастью для трона, в России не может быть революции, а только бунт.

Как она всегда старается успокоить! Но бунт — это тоже… Вспомнить хотя бы не такой уж и далекий пятый год!

Николай зябко передернул плечами. Там, за пределами милого его сердцу Александровского дворца, залегла огромная и до сего времени непонятная ему Россия — мокрая, голодная, страшная, похожая на готового подняться из берлоги разъяренного медведя.

Проклятая страна! Сколько он себя помнит, в ней все время что-нибудь да не так. Даже оглянуться в прошлое — сколько их там, кровавых бунтов, жуткой волной подкатывавших к самому основанию трона: Разин, Болотников, Булавин, Пугачев, восстания в Польше, баррикады на Пресне, волнения на Ленских приисках… А теперь еще и большевики. И никому нельзя доверять. Никому!

Вот, к примеру, как все-таки попало во дворец письмо Васильчиковой? Ему доложили, что неизвестно кто опустил его в ящик прямо на царскосельской станции. Неизвестно кто! Хорошенькое дело. Неужели правду болтают о вездесущих немецких шпионах? Иначе как бы тогда из Австрии — да прямо сюда?

Господи, отчего все так плохо? И эта бесконечная суетная торопливость во всем, буквально во всем…

Не успели начать наступать в Карпатах, как уже поторопились отправить туда архиепископа Евлогия: как же — член Государственной думы второго и третьего созывов от православного населения Люблинской и Седлецкой губерний. Поехал присоединять униатов к Православной церкви. Зачем?

Сам он, Николай, со свитой и высшими военными чинами тоже заторопился в путь — девятого апреля прибыл во Львов, занятый русскими войсками. И там, слава Господу, остался жив и здоров. Возвращаясь с молебствования, помнится, оступился, поднимаясь по лестнице. Хорошо, рядом оказался великий князь Александр Михайлович, поддержал.

Потом ему доложили, что через несколько минут, осматривая лестницу, под ковром обнаружили плоскую пластинку — взрывчатое вещество немецкого производства. Явная попытка покушения. Он не велел писать об этом в газетах, но следствие вели. И что же выяснилось? Якобы незадолго до этого приезжали двое от великой княгини Анастасии Николаевны, родственницы по линии матери. Воспользовавшись ее именем, свободно проникли во дворец — не исключено, что они и подложили невзорвавшуюся адскую машинку.

Никому нельзя доверять. Никому!

Вся эта многочисленная родня самым тесным образом связана с Николаем Николаевичем — близкий родственничек, великий князь, «любимец офицерства»! Спит и видит себя сидящим на престоле, а сказать об этом прямо никому нельзя. Да все равно, как ему доложили, в Петрограде все узнали о покушении. От кого? Кто бы мог подумать — от генерал-майора Мартынова Анатолия Ивановича, командира второй бригады четвертой кавалерийской дивизии. Каков подлец! Болтает языком, как баба, хорошо еще, если без злого умысла.

М-да. Львов пришлось оставить девятого июня, ровно через два месяца, — что теперь за толк в присоединении униатов к православию?..

Николай Александрович постоял, медленно обводя глазами наполовину голые деревья, словно сжавшиеся в предчувствии уже недалекой стужи. Повернулся, тихо пошел обратно. Начавший просыхать песок на дорожке парка мерно поскрипывал под подошвами сапог, как перо по бумаге…

Третьего сентября 1915 года Аликс ему писала: «Бог мой, какие потери! Сердце кровью обливается. Наш Друг[1] говорит, что они светильники, горящие перед престолом Господа Бога, а это восхитительно! Дивная смерть за государя и за Родину свою!»

Аликс! Доброе сердце. Вот кто его всегда понимает, вот кому можно все доверить. Только ей. Только. Она всегда искренне любила народ, не то что другие. И всегда предостерегала его против Думы.

В конце мая, после поражения в Галиции, в Москве прошли антинемецкие демонстрации и немецкие погромы. Председатель Государственной думы Родзянко начал настаивать на её немедленном созыве. Неймется им там! Надо закрыть эту Думу, запретить — и все! Меньше будет беспокойства и от них, и от газет, а то на самом деле вообразили о себе черт знает что! Так и тянут руки к власти.

И вообще — не год, а сплошные неприятности. Семнадцатого июня вдруг умер великий князь Константин Константинович: скорбь в доме, похороны — это всегда так тягостно, и тут еще новые досадные неудачи на фронте…