Отречение от благоразумья - Андрей Мартьянов

Пражане не замедлили откликнуться на приезд господина папского легата. На следующее же утро ворота нашего дома на Градчанской украсились живописной композицией: некие личности (явно обладавшие художественным вкусом и чувством стиля) развесили на бронзовых завитушках с десяток дохлых сорок. Причем не просто развесили, а не поскупились накупить тонких позолоченных шнурков и соорудить петлю для каждого трупика. Черно-белые пташки расположились по кругу, в центре же на обрывке обычной размочаленной веревки болтался здоровенный смоляной ворон с брюхом, щедро вымазанным белой краской.

— Очень символично, — холодно процедил отец Фернандо, созерцая некротический натюрморт. — Полагаю, сие призвано изображать нас, доминиканцев?

— Надо снять это добро, пока отче Густав не видел, — зачем лишний раз искушать судьбу, дразня нашего Великого инквизитора? Я оглянулся, ища, на кого бы свалить неблагодарную работу по очищению решетки. — Герр Альбрехт! Идите сюда, полюбуйтесь, как вас встречают!

Альбрехт фон Цорн. То ли немец, то ли швейцарец, то ли не разбери кто. Человек войны, давно потерявший всякий интерес к тому, за кого и ради чего он сражается. Характером напоминает флаг Тифенбахского полка аркебузиров: лицевая часть полотнища несет изображение латинского креста и ключей святого Петра, если же знамя в нужный момент вывернуть, как наволочку, получится протестантская хоругвь с евангельским изречением на немецком языке...

Отец Густав наткнулся на фон Цорна и его отряд, незамысловато именующий себя «Черной Сворой», где-то под Штутгартом, в бытность свою председателем тамошнего инквизиционного суда. Местный герцог собирался повесить вояк — они оказались на проигравшей стороне и вдобавок изрядно набедокурили в захваченном городе. Святой отец решил, что, коли Свора будет ему обязана, лучшей охраны на всем свете не найти, и, как ни странно, не ошибся. Вчера, наверное, добрая половина Малой Страны дефилировала под нашими воротами, зачарованно внимая, как герр Альбрехт устраивает разнос своим подчиненным, что оставались в Праге для охраны отца Алистера. В какой-то миг я не без оснований решил, что выволочка грозит закончиться гибелью незадачливых ландскнехтов и утром под нашими окнами будут валяться остывающие трупы со следами насильственной смерти.

А тут пожалуйста, сороки!

Мрачноватый и обычно неразговорчивый капитан швейцарцев чуть свысока кивнул нам с отцом Фернандо, коротким понимающим смешком оценил добавление к воротной решетке и ушел, вскорости пригнав парочку проштрафившихся давеча солдафонов, долженствующих навести порядок. Птиц отвязали, небрежно покидали в мешок и оттащили на задний двор. Один из гвардейцев украдкой выдернул у ворона маховые перья — похоже, решил украсить ими шляпу. Отец Фернандо, убедившись, что повсюду вновь торжествует благолепие, с достоинством удалился — полгода обитания в Консьержери и общество отца Густава, к сожалению, сделали из него редкостного лицемера.

Во дворе царил собачий холод, лужи подернулись тонким ледком: близилась зима. Нормальный человек вряд ли бы стал торчать поутру на стылом ветру и уже давно отправился бы завтракать, но сейчас мне не хотелось ни есть, ни спать, несмотря на бессонную ночь, скоротанную за повествованием отца Лабрайда. Я собирался перечитать добравшееся из Парижа письмо мсье Барбетта, причем заняться этим в таком месте, где меня никто не сможет застать врасплох. Накорябанная размашистым почерком не слишком грамотного, но усердного человека бумажка таила в себе нешуточную опасность и, развернув ее, я невольно покосился по сторонам.

«Девица Тарбуа Марлен — весьма похожа на требующуюся вам особу.

Родилась приблизительно в феврале или марте 1593, на первой неделе мая ее подкинули к дверям монастыря кармелиток, что в деревушке Шуази-ле-Руа, около лье от Парижа. При ней не имелось никаких записок, рваных пеленок с гербом, золотых крестиков и прочих примет. Обычный младенец — судя по всему, незаконное творение какой-то небогатой горожанки или крестьянки. Имя и фамилию ей дали монашки. Выросла тихая, послушная девочка. После совершеннолетия по ходатайству аббатисы ее пристроили горничной в дом Кончини, где она пребывает посейчас. О родителях не имеет ни малейшего представления, никогда не пыталась узнавать об их судьбе или разыскивать.

Теперь — некоторые события, возможно, связанные с малышкой Марлен.

Примерно в те же дни неподалеку от монастыря выуживают тело молодой женщины, не утопленницы — задушенной. Местные представители закона пытаются выяснить имя и происхождение жертвы, им везет — парижское семейство Румеркур с осени минувшего года разыскивает исчезнувшую неизвестно куда Мадлен Румеркур, двадцати с небольшим лет, младшую дочь, белошвейку в мастерской мадам Фаннюш. Описания выуженной покойницы и пропавшей девицы вроде совпадают, вызывают главу семейства, он под присягой подтверждает, что неизвестная — его дочь.

В апреле 1592 года Мадлен Румеркур угодила к инквизиторам, в коллегию округа Иври. Ее обвиняли в соучастии — кто-то из уже обвиненных назвал ее имя. Мадлен продержали за решеткой до сентября, и выпустили, якобы не найдя поводов для обвинения. Она вернулась домой. Родные утверждают, что во время пребывания в тюрьме Мадлен, девушка и без того впечатлительная, слегка повредилась разумом. 22 ноября, на святую Цецилию, в сопровождении двоюродной сестры и подружки она отправилась к праздничной мессе и, затерявшись в толпе, пропала. Больше ее никто не видел, где она находилась и что делала с ноября 1592 по май 1593 года — неизвестно.

Мне удалось найти кое-кого, кто помнит эти события, и я получил два намека. Первый: Мадлен выбралась на свободу благодаря кому-то из инквизиторов или их помощников, испытывавших к ней симпатию определенного рода. Второй: покойница из Сены, как утверждали те, кто ее осматривал, недавно родила. Есть ли тут какая связь — судите сами. На всякий случай сообщаю имена людей, входивших в трибунал Иври или имевших к нему отношение...»

Дальше шел список из полутора десятков имен, однако меня интересовало одно-единственное, и оно там имелось. Возгордившись, я почувствовал себя кем-то вроде ученого математика из Сорбонны, только что успешно доказавшего сложнейшую теорему. Мсье Барбетт превзошел все возложенные на него ожидания. Как ему удалось забраться в архивы инквизиции в Иври? Что мне теперь делать с человеком, знающим слишком много, и письмом, под завязку начиненным возможными нешуточными проблемами?

Рисковать не хотелось и доказательства мне тоже не требовались. Достаточно знать и ничего больше. Бумага хорошо горит, а огонь — лучшее из известных мне средств заметания следов и уничтожения улик. Посланию из Парижа не суждена долгая жизнь, оно выполнило свое предназначение и может упокоиться в пылающей могиле.