Отречение от благоразумья - Андрей Мартьянов

— Королева-мать, когда нам удалось добиться аудиенции, а Люка снова выпалил свою историю, сложила пухлые ладони над диафрагмой и сказала то же самое: «Ах, какие имена, какие имена!.. Всех — в Бастилию!» — хмыкнул отец Лабрайд и продолжил, все более увлекаясь течением событий: — В Лувре под руководством молодого командира синих мушкетеров де Тревиля и нашего преподобного отца развернулась самая настоящая облава. Не хватало только собак, загонщиков с рогатинами и воплей «Ату их, ату!». Мэтр де Милано явно вообразил себя карающим судией, указывая все новых и новых подозреваемых, пока кардинал Руанский в отчаянии не завопил, что Люка сам принимал живейшее участие в заговоре, а теперь, уподобясь Иуде, продает бывших союзников, надеясь на милость инквизиции, чего в природе не существует, как нет сердец у камней. Остальные подтвердили, а кто-то назвал мсье де Милано выкрестом — крещеным евреем, и заявил, будто место в Сорбонне он заполучил мошенничеством, используя поддельные бумаги. Господина ректора немедленно взяли за шиворот, подвергнув дотошному расспросу касательно обстоятельств, при которых он оказался в центре заговора. У мэтра Люка внезапно случился припадок немоты, а для довершения картины всеобщего смятения явился его преосвященство Арман дю Плесси и в самых скорбных выражениях сообщил: только что в квартале Марэ на улице Бурж найден труп маркиза д'Анкра, то есть Кончино Кончини, с перерезанными горлом. Честное слово, я думал, мадам Медичи от подобного известия хлопнется в обморок. Надо отдать ей должное, она оказалась в большей степени королевой, нежели обычной женщиной. Она даже не побледнела, зато примчавшаяся на шум госпожа Леонора ударилась в истерику.

От неожиданности я едва не выронил тяжелую папку:

— Значит, Кончини мертв?

— Мертвее не бывает, — кивнул отец Лабрайд. — После такой новости Ее величество заметно потеряла интерес к происходящему и довольно поспешно удалилась в свои покои, распорядившись, чтобы судьбой арестованных занялись совместно мсье де Ля Бель и нунциатура Консьержери, ибо речь идет не только о покушении на жизнь короля и королевы, но практиковании чародейства. Герр Мюллер, воспользовавшись удачным моментом, присовокупил к числу арестованных скоропостижно овдовевшую синьору Галигай, а д'Эпернон поднял шум, требуя, чтобы ему позволили переговорить с кардиналом Парижским.

«Переговорите в камере», — жестко бросила через плечо регентша.

— Герцога словно дубинкой по голове шарахнули, так и застыл с разинутым ртом, — отец Лабрайд весьма артистично изобразил описываемую сцену. — Его преосвященство дю Плесси, который обычно шествует со столь многозначительной физиономией, будто знает все про всех, вдруг перекосился и вылетел вслед за королевой, как черт, унюхавший запах ладана. Тут любой бы смекнул, что дело нечисто, однако отец Густав слишком увлекся возней с пленными и ни на что не обращал внимания. Тогда я махнул на все рукой и бросился догонять Армана дю Плесси. Поймал на парадной лестнице, сцапал за сутану и задал всего один вопрос: прав ли я, полагая, что между ним и заговорщиками есть что-то общее?

«Да и нет, — ответил этот непостижимый тип. Глянул эдаким печальным взором непризнанного святого и обреченно добавил: — Вы поторопились. Как же вы поторопились, господа, теперь придется все исправлять...» И поскакал вниз через три ступеньки, а я остался ломать голову — в чем мы поторопились и что такое намеревается исправлять господин парижский кардинал? Впрочем, на следующий день мы получили часть ответа: посаженный в Бастилию д'Эпернон отдал Богу душу. Кто-то, не мудрствуя лукаво, проткнул его стилетом. Отец Густав бросился лично допрашивать стражу, те в один голос твердят: заключенный настойчиво призывал исповедника, но местный капеллан его не устраивал, вынь да положь кардинала дю Плесси! Так всем надоел своими криками, что собрались послать за кардиналом, а тут он сам вкатывает в тюремный двор в карете четвериком. Прошел в камеру, поговорил с д'Эперноном и отбыл. Стражник, что выпускал дю Плесси и выпускал обратно, клянется всеми святыми и собственным жалованьем, что герцог после ухода этого, с позволения сказать, исповедника, был вполне жив и здоров, только злился на весь свет.

— Я бы тоже злился, — согласился я. — Из Лувра да в Бастилию, да впереди брезжит близкое знакомство с инквизицией — веская причина для потери душевного равновесия. Тем более старый герцог помнит времена, когда он, с попустительства короля Генриха Третьего единолично правил Францией... Надо полагать, господин легат приступил к поспешному допросу тех узников, что еще оставались на местах?

— Само собой, — не разочаровал меня отец Лабрайд. — Расследование смерти д'Эпернона свалили на де Ля Беля и коменданта Бастилии, который от страха вообще перестал соображать и на любое обращенное к нему слово выкатывал глаза, рявкая: «Будет исполнено!» Первым в допросный зал потащили де Монбазона, он продержался с полчаса, утверждая, что о каком-либо заговоре слышит первый раз, но, чуток поболтавшись на дыбе, стал куда разговорчивее. Однако он утверждал, что им в голову не пришло бы злоумышлять на жизнь короля и королевы-матери, они, мол, просто хотели скинуть Кончини, вообразившего, что Франция принадлежит лично ему. Такое стремление я бы нашел даже похвальным, ибо нет ничего худшего, нежели рвущийся к власти временщик, подзуживаемый алчной женщиной...

Отец Лабрайд прервал рассказ, чтобы посмотреть в мелко застекленное окно, за которым серая хмарь ноябрьской ночи неспешно перерождалась в блеклый голубенький рассвет, чуть подкрашенный оранжевым.

— Новый день, — задумчиво и чуть патетически изрек он. — Новый костер...

Я поперхнулся и судорожно закашлялся.

— Отче, в следующий раз, как соберетесь отколоть что-нибудь в духе Томаса де Торквемады, не забудьте предупредить, ладно? Какие костры? Тут и без того забот хватает...

Про себя я решил, что обязательно расскажу отцу Лабрайду про мимолетные знакомства с пражским гетто, Големом и Холодной Синагогой — пусть на досуге позавидует, а то до сих пор уверен, будто вся нечисть мира сохранилась только в горах его родимой Шотландии.

— Будет костер, — настырно повторил отец Лабрайд. — И не один. Слушайте дальше, там такое началось...

Я пошевелил кочергой начавшие затухать угли в камине, забросил мешавшую папку под кресло, уселся поудобнее и приготовился внимать, как под проницательным оком инквизиции раскрываются тайны французской столицы.

КАНЦОНА ПЕРВАЯ

Рассыпанная мозаика

Пражане не замедлили откликнуться на приезд господина папского легата. На следующее же утро ворота нашего дома на Градчанской украсились живописной композицией: некие личности (явно обладавшие художественным вкусом и чувством стиля) развесили на бронзовых завитушках с десяток дохлых сорок. Причем не просто развесили, а не поскупились накупить тонких позолоченных шнурков и соорудить петлю для каждого трупика. Черно-белые пташки расположились по кругу, в центре же на обрывке обычной размочаленной веревки болтался здоровенный смоляной ворон с брюхом, щедро вымазанным белой краской.