Мать и мачеха - Григорий Свирский

На реке Хопер был риск так риск. Игра со смертью. А теперь, на Дону, чего боюсь? Уговариваю себя так, хотя понимаю, чего боюсь. Нужного инструмента, как всегда, не было. Вместо специальных обжимок пришлось все детонаторы обжимать зубами, что категорически запрещалось наставлением по подрывному делу. Слава богу, зубы были крепкими, молодыми. Снова закрываю глаза. Молюсь про себя. С закрытыми глазами быстро провожу другим концом провода по второй клемме. Тихо... Слава тебе, Господи! Открываю глаза. Подключаю полностью омметр -- показание почти проектное. Когда вернулся на берег, говорят, что на мне лица не было. Не исключено!..

Война войной, а такая степень риска бывала не каждый день. Еще когда мы только начали укладывать заряды в мост, его стали охранять пограничные войска. В случае диверсии тонны взрывчатки разметали бы не только мост, но и прилегающие к нему кварталы города. И Ростов вновь был бы отрезан от баз снабжения, размещенных в Батайске...

По счастью, мост через Дон в третий раз взрывать не пришлось. Наш Южный фронт погнал немцев дальше, и какой-то саперной (или другой) части приказали мост разминировать. По неизвестной мне причине они не сняли всех зарядов. Ростов-на-Дону стал тыловым городом с взрывчаткой в мосту. СМЕРШ об этом узнал мгновенно, и началось следствие...

Мне об этом было ничего не известно. Я в те дни уже воевал на 3-м Украинском фронте, начальником штаба 105-го понтонного батальона. Был ранен в Ясско-Кишиневской операции, завершил войну в Чехословакии, а затем был переброшен в Китай, где, как выяснилось, текла речка Ляохе, которая без меня обойтись никак не могла...

По счастью, лишь через тридцать лет, в 1973 году, встретившись в Киеве со своими бывшими командирами, я узнал, какая опасность мне грозила. Это было почище детонаторов и тонн взрывчатки.

Во время дружеского обеда бывших однополчан я обратил внимание на то, что полковник Осипов и майор Воробьев, в то время уже гражданские инженеры, ухмыляются, подмигивают друг другу и повторяют: "Ну что, расскажем или нет?"

После очередного тоста они наконец поведали, как их всех таскали в СМЕРШ, чтобы установить, не мог ли я заложить больше зарядов, чем было предписано. Естественно, с целью диверсии...

Командиры дали в письменном виде личное поручительство, что я этого сделать не мог. Спасли меня от военного трибунала, который, по военному времени, колебаний не испытывал...

Надо сказать, что особой признательности от начальства за свою рискованную работу я никогда и не ждал. В дни боев под Мариуполем мы, вместе со старшими лейтенантами Рувимским и Знаменским, собрали под огнем минометов паром для моста. Началась переправа. Я уже покинул подведенный на место паром, когда в него угодила мина. У слыша свист мины, упал. Однако береговой наблюдатель доложил в штаб, что я погиб.

Но я вернулся живой и невредимый. Меня обнимали, поздравляли и говорили, что даже представили к ордену Красного Знамени. Спустя несколько дней случайно, от инструктора политотдела, который интересовался героизмом солдат-понтонеров, узнал, что в наградной лист внесли небольшую поправку. Мою фамилию вычеркнули, заменив фамилией заместителя командира батальона по политической части майора Барабанова.

Нет, тогда я не сетовал, удовлетворившись, помнится, зрелищем повешенных на городской площади немцев -- поджигателей домов, тем более что их успела захватить часть, рванувшаяся вперед по нашему мосту.

Однако в мире размытой нравственности существует своя логика. Сегодня ты закрыл глаза на то, что тебя, в любом деле, несправедливо оттеснили, завтра тебя отдадут под трибунал, даже если ты невиновен...

Особенно если твоя работа не бросается в глаза. Она, как и моя, под мостом. В прямом или переносном смысле.

Война нескончаема...

Мириям ИСАЕВА

БОЛЬШОЕ ГНЕЗДО...

Отец называл нашу семью большим гнездом. Отец-мать, пятеро детей, две тетки, сестры мамы, да и кроме них родни достаточно. Гродно -- не столица. Куда ни пойдешь, всюду если не родня, так знакомые. Ты всех знаешь, и тебя все знают. Еврейское гнездо. Да вот только головы обитателей этого гнезда были повернуты в противоположные стороны.

Отец Рахмил был поалей-сионистом, иначе говоря, сторонником Бен Гуриона. Мой брат Абрам стал бундовцем, иллюзии отца не разделял. Младшая сестричка Кейле входила в шамер хацаир, в переводе "страж Израиля". "Страж Израиля" Бунду не товарищ, не друг и не брат... Весело пикировались друг с другом Абрам и Кейле, Абрам покровительственно, с улыбкой, как старший. Кейле -- нетерпимо, но дружелюбно. По-родственному.

Старшая сестра Злата и я, Мириям, были коммунистами, членами запрещенной в Польше Пилсудского партии, как и тетка Дора, кристальной чистоты человек, нелегал. Ни с Бундом, ни с сионистами всех мастей мы дела не имели; порой, по занятости, даже и спором не удостаивали. Верили в свою единственную правоту, за которую были готовы идти и в тюрьму, и на плаху.

Большое гнездо, а головы у всех в разные стороны.

Прошло полвека. Прошла жизнь. Кто был прав и был ли хоть кто-нибудь прав? Как сложилась жизнь у каждого члена нашей семьи, рвавшегося к своей заветной цели? Что я думаю об этом? А как тут не думать!.. Пусть дети знают о наших страстях, наших ошибках и иллюзиях, которые иных сопровождали до могилы, пусть они знают, почему мы здесь, в Канаде...

Отец был ювелиром. А какие доходы в Гродно у ювелира! Кто-нибудь бабушкино кольцо принесет переделать, чтоб внучке годилось. Даст за работу 3 злотых. А детей пятеро. Всех надо учить... Денег в доме не было никогда.

В юности приобрел он специальность маляра, чтобы быть нужным в Палестине. Вместе с дружком уезжал строить свое государство. Первый раз в 1908 году. Малярил в Тель-Авиве, строил дороги, мечтал о будущем... Друг, которого провожали из Гродно, остался в Палестине, позднее стал мэром в Рамат-Гане. Фамилия его Криница. Сейчас его именем названа улица.

Отец вернулся в Гродно. Жениться. И тут англичане "закрыли мандат", как тогда говорили. Женился, а в Палестину дороги нет. Криница прислал письмо, что в честь отцовской свадьбы посадили дерево...

Трудную жизнь прожил отец, но никогда не жаловался. Был молчуном. Тружеником. Иногда подымал голову от своей работы и говорил с удивленной интонацией: "В Израиле на рынке тебя обманывают. Сверху картошка, а снизу кладут апельсины..."

А я понять не могла: какой же это обман? Подкладывают апельсины! Мы их и в глаза не видим. Иногда купят фунт яблок или грушу и -- в вазу. Вроде цветов.

А отец снова подымет глаза и говорит: "Все там жить не могут. Но без страны... что мы без СВОЕЙ СТРАНЫ?..

У нас останавливались мои нелегалы. С чемоданами, полными запрещенной литературы. Не нравились отцу эти чемоданы, особенно после обыска у тети Доры. Но попросим поднести -- подымет, вздохнув, и несет. Только однажды сказал мне, что не хотел бы видеть свою дочь в тюрьме. Вполголоса сказал, чтоб мама не слыхала. Но, как на грех, в тот же вечер прибыла девушка из Варшавы. С неподъемным чемоданом. Вздохнул отец, помог приволочить. Нес, озираясь, а мне ничего больше не сказал. Кто-то заметил, что у отца жертвенный характер. Уж куда больше!..

По стопам отца пошла лишь сестренка Кейле, румяная, гордая красавица. Она училась в частной школе на хибру. Подружилась с ребятами из Шамер Хацаир, которые жили в палатках в заброшенном месте, над Неманом, где готовили ребят для Израиля. Посылки из дома не разрешались. Ребята делали любую работу, которая только подвернется. Обходили с пилами дома, заготовляли дрова на зиму, стелили крыши... Сидит, бывало, над книгами, раздастся на улице характерный короткий свист. Кейле тут же срывалась к друзьям. Не с нами же ей говорить о своих думах.

У "Шамеров..." были песни свои, свист свой, а судьба, когда пришли немцы, общая... Хоть она могла уйти с чужими парнями, которые ее звали, но она ждала своих, дождалась, да только выдал их поляк, когда они прятались в чужом подвале...

Я не знаю, где родные могилы. Где покоятся отец с матерью и сестры, старшая -- Златка и младшая -- Юдиске. Где-то под городом Скиделем срезана немецкой пулей наша красавица Кейле, которая так и не дошла до страны своей мечты...

Брат не верил в заморское счастье. "Там хорошо, где нас нет", -говаривал он. Бунд открыл свою еврейскую школу, свой клуб с богатейшей библиотекой, подаренной книголюбами разных стран. Свой струнный оркестр. "Надо жить по-человечески там, где живешь, -- говаривал брат. -Равноправными людьми здесь, в нашей Польше...". Как-то брата задержали, когда он клеил на стенах мэрии предвыборные плакаты. Плакаты были веселые и в рифму. "Хунд" на идиш, как известно, -- собака. Плакаты призывали без затей: "Не будь "хунд", голосуй за Бунд". Приговор был краток: 250 злотых штрафа или месяц тюрьмы.

Брат был учеником-ювелиром. У отца учился. Какие тут могли быть деньги!

На дворе август, теплынь, а пришлось садиться. Брата схватили на улице эсдеки -- польские фашисты. Приволокли к нам домой, устроили обыск. По счастью, ничего не нашли. Увели, как и всех коммунистов, руки на голову. Я кричала, цеплялась за брата, меня отбросили... Думали, застрелят брата. Но на другой день он вернулся. Оказалось, его спас ненавистный мне однорукий шпик. Тот сказал жандармам, что сестра у него "играется в сестры-брат" (так называли молодежь, связанную с коммунистами), а сам он -- не коммунист. Вытолкнули его на улицу, но домой он не пошел, прятался у соседей.