В месте здесь - Александр Михайлович Уланов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Боль можно причинить и ненамеренно. И есть ситуации, из которых без боли не выйдешь, выбор только между большей и меньшей болью. Будем стараться, чтобы не, но это не всегда получается. И я тебя не прошу не быть со мной ироничной! Я тоже делаю всякую дурь, ты мне и поможешь опомниться.
– Краток ты, однако, стал. Устал, по-видимому? Приходи в себя, а потом приходи ко мне, но не в ближайшие два дня, потому как и мне тоже от некоторых вещей в себя прийти надо.
– Вот и пойду помогать тебе отсыпаться и приходить в себя (и сам иду немного за помощью. Так получается, что лучшую помощь оказывает тот, кому сам хочешь помочь).
– Психологи говорят, чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей, и поэт подтверждает. Так что психологически более правильно не слишком двигаться навстречу другому человеку, оставляя его делать эти движения. Только не буду я себя останавливать, иначе вместо температуры встречи будет каша тепловатая. Думаю, что и ты поступишь так же, не опасаясь потерять аромат запретного плода. А психология пусть остается рекламщикам, политтехнологам и пикаперам.
– Я теперь боюсь, что ты моей открытости испугаешься и убежишь, спрячешься всё мною сказанное переваривать. Я не против, конечно, тем более что и мне спрятаться хочется иногда от подобных вещей. Но всё равно как-то тревожно. Слишком хорошо? Слишком хорошо, чтобы быть правдой, ты хочешь сказать? Знаю, ты не просишь не быть ехидной, но всё равно, когда близкий человек говорит, что моя ирония прикрывает что-то более настоящее, это же фактически замечание о том, что я могла бы быть гораздо искреннее.
– Вовсе нет. Человек многие вещи в себе обнаруживает задним числом. Они вырастают постепенно (оборачиваясь, понимаю, что чувствую твоё постоянное присутствие с начала сентября – а сказал в октябре только).
– Представляю, как ты поедаешь бисквит на работе. Вчера мысли о тебе превратились в бисквит, сегодня – в большое желание взять на руки. Из-за писем иногда кажется, что у нас чисто виртуальные встречи. Что-то воображаем, а потом комментируем. Так что без поцелуев никак – а то потеряемся. Но что делать с работой – не знаю. А я что, очень хочу возиться с бездельниками-студентами, которые только от армии прячутся? А писать дурацкие заявки-гранты во всякие фонды на научную работу, из которых хорошо если двадцатая часть что-то даёт?
– Я сама боюсь привыкать и привязываться, потому что потом от этого больно. Просто знаю, что это такое, и рефлекторно обороняюсь и ехидничаю. Твоему терпению тоже стоит подивиться.
– Ну и я знаю. Будем стараться, чтобы с нами это произошло как можно позже, чтобы боль оказалась под очень большой памятью о том хорошем, что у нас было. Пока мы только начинаем.
– И где ты сейчас? Не знаю, куда пишу, но надеюсь, что получишь это письмо и обрадуешься хотя бы чуть-чуть. Знаешь, а это, в сущности, неплохо, – разлучаться на время (ведь на время?). Для меня самое приятное в отношениях – та неуловимая грань, за которой возникает близость, укрепляется доверие и возникает что-то ещё. Когда идёшь к человеку смотреть на его личное звёздное небо и пить чай, зная, что ничего, кроме удовольствия от общения, тебе не грозит.
– Приеду, буду рассказывать, рассказывать, кто из нас первый после долгого письменного периода не выдержит? Или лбами столкнемся?
– Да я не выдержу, это же очевидно. Я и рассказать-то тебе ничего не дам. Потом расскажешь, после.
– Так вот почему ты так часто пользуешься словом «наброситься»! Хотя да, рассказать не поздно.
– Вот именно! После определённых действий (или состояний? метафизический вопрос!) беседуется значительно лучше.
– Сейчас думаю, насколько я счастлива в последние несколько лет, что живу одна и могу свободно распоряжаться своим временем. Помню, в детстве моей главной фантазией было спрятаться. А спрятаться было совершенно негде. И ещё рада, что теперь могу совершенно свободно плакать, когда захочу, без свидетелей, без ненужных утешений, – плачут ведь не только, когда плохо. Для меня ноябрь и декабрь – обычно самые тяжёлые месяцы, как долгая бессонная ночь в ожидании рассвета, а январь – это уже другое. Это уже обещание весеннего ветра. Нельзя всё время жить в ожидании весны, – даже не лета, заметь.
– У меня и сейчас есть большое желание спрятаться. Стереть себя, уйти в сторону – и только смотреть оттуда – чтобы не мешали. Это и в одежде, и в поступках, много в чём. Но всё время так нельзя, мало что увидишь.
– Маленькие диванные подушки хранят твой запах, и от этого почти кружится голова. Ты пахнешь смородиновыми листьями. С тобой рядом хорошо засыпать. Кошка сегодня утром притащила к постели варежки. Как это расценивать, а? «Вставай, мол, и убирайся побыстрей, надоела!»? Вот они, дети. Воспитываешь их, душу в них вкладываешь, а из них звери получаются.
– Москва – третий Рим – Рим третьего сорта – третьесортная колбаса, которую есть нельзя. И сегодня опять идти в китайское посольство – из-за авиабилетов – так что приехать не получится – и без тебя печально – думаю о том, как хорошо с тобой оказаться в Питере или около владимирских соборов. А теперь гадаю – где ты? Надеюсь, ничего с тобой не случится, но все-таки. А заботятся не всегда потому, что о слабом, – заботятся просто потому, что нравится заботиться. Собрал для тебя кучу всяких проспектов на английском. Пленки в Китае отпечатаю. Есть для тебя несколько апельсинов с Палатинского холма и от церкви у катакомб на Аппиевой дороге. Привет кошке – пусть тебя караулит и греет – пока меня нет.
– Теперь я по крайней мере имею представление о твоих передвижениях, и мне спокойнее. Занимаюсь, к слову, рукоделием. Сегодня всё болит, как будто я готовилась к олимпиаде. Оказалось, что настолько увлеклась вчера кройкой и шитьём, что проползала над двадцатью метрами ткани, колдуя целых шесть часов без перерыва. Забылась, видимо. А к твоему пирогу настоящий пирог нужен, то, что ты привёз, только начинка (там даже написано Cherry Pie Filling). А
