В месте здесь - Александр Михайлович Уланов

видишь или тебе пишешь. Есть же внутренний разговор – для возможности которого и приближались.

– Да, беспричинных печалей, наверное, и не бывает, но зачастую причина не устранима, а изживаема, поэтому и ничего не остаётся, кроме как ждать, когда грусть сама пройдёт, как простуда. Я раньше пыталась убеждать себя, что всё же хорошо, и печалиться незачем, но не очень-то это срабатывало. А иногда просто непозволительная разнузданность находит, и тут уж действительно ноешь без причины. Впрочем, это я так раньше делала. Наверное, просто нравилось, как меня утешали. Был один утешитель, но моя грусть его в конце концов утомила. Так что после этого я в известном смысле озверела и в утешении мало нуждаюсь. Просто почеши мне за ушами, я это люблю.

– Мне кажется, что многие важные вопросы в принципе не решаются, с ними просто приходится жить, это даже не изживание, потому что они не из-, не кончатся, а постоянное их решение снова и снова, когда они опять вылезают на передний план. Но что-то, конечно, действительно только со временем проходит. Принесёшь мне своего полевого воздуха с коноплёй?

– А обещать мы много чего не обещали – однако делаем – и вообще подарок и не обещают. Уеду я так поздно, как только можно, но среда будет забеганной – китайское посольство, американское посольство, редакция «Знамени», редакция «НЛО», на таком разгоне можно в Пекин бежать, а не лететь.

– Но эта боль от ожога всё не проходит и, может быть, никогда не пройдёт.

– Мы живём со всякими болями, их будет всё больше, надо с ними жить. Но тебе с этим человеком было хорошо? Наверное, да, если так больно. Тогда об этом можно помнить не только плохо.

– Что-то настроение у меня едкое какое-то, как бы не отравить кого. Пойду спрячусь из филантропических соображений.

– Фотоальбомы – вот всегда так – смотришь – вроде всего полно, покупать соберешься – ничего не подходит. Какие-то они мне попадаются слишком рекламные. Купил альбом Эдварда Уэстона – там немножко портретов, немножко эротики (очень эротичные раковины наутилуса), немножко пейзажи.

ЭДВАРД УЭСТОН

Он стоит на огромном камне, за ним – вода. Течения.

Слои реальности – подземный огонь, спокойная земля, скульптурный деревянный завиток, прозрачный лист стекла, белая лилия, воздух, зрачок, мозг. Где – фотография? В каждом?

Хрупкая округлость белого встречается с напряжённостью тонкой натянутой проволоки. Бесконечно раскрывающийся, повторяющий себя в толстых тяжёлых лепестках цветок. Раковина в ладонях камня. Смертоносная жёсткость мёртвого птичьего крыла – перья-штыки. Блеск фаянса – гладкость клюва, текучесть хобота. Блестящий фаллос сливной трубы, выходящий из чего-то выпуклого и повисший над тазом. Потолок и стена – из лучей, и подушка, вполне возможно, на потолке, хотя голова всё-таки окажется на ней сверху, так по ломаной направлено пространство.

Хаос дома с оконцами на разных уровнях, розетками-розами больше окон, и дверь со второго этажа в воздух. Ритм ломаных, крыш и карнизов, переходящих в течение труб – вертикальных для дыма, горизонтальных для чего-то еще химического. Обращенные вверх рупоры, балансирующие скворечники. За двойным поворотом трубы – небо. Одиночество шеренги труб в сером. Входной проём, белые блоки с перекладиной, сбросивший с себя дом. Лестницы, сбежавшие и собравшиеся в стаю. В дом из балюстрад, ступенек, изгибающихся перил. Треугольные сарайчики на цилиндрических столпах. Теряющие полуциркульность арки, осыпающиеся стены, дуги и перекрестия брошенного рояля. Они стали, наконец, собой – а не деталями технологического процесса или жилья.

Человек – только он сам. Даже художник – только воображает. Фотограф – находит. Фотография – объяснение мира как интересного (он не жесток, он просто не замечает нас, не подлаживается под наши планы, и потому расстраивает их чаще, чем помогает). Доверие к воображению и пища для него.

Сладкий перец – обнявшаяся пара, голова, склоненная на плечо. Пара, слившаяся так, что позвоночник стал общим. Но он же может быть не покоем, а переплетающимися в горячке телами, голова к голове, три фигуры, так, что невозможно разобрать, кому принадлежит рука. Скульптуры Ханса Арпа, течение тела, никогда не завершающийся оборот. Но чуть другой – перец же – и чуть другой свет – мрачные впадины, глазницы черепа. Лист капусты – горная страна с главным хребтом, долинами и перевалами. Картины Джорджии О’Киф, где можно предпринять долгое путешествие от лепестка к пестику. Чёрный костер агавы, зубчатое пламя жестких листьев. Белый спрут корнеплода. Разбегающиеся пластины гриба, который действительно шляпка – и огромный рупор, трепещущий от звуковых волн. То и другое, и то, что между ними. Ещё не сошедший снег. И переменчивее всего – небо.

Камень выходит волной из мелкого гравия. Так выступает над поверхностью воды колено или бедро. Камень, идущий волнами от своего глаза. Высохшие перепутанные друг с другом деревья, уходящие извивами в постепенно сгущающуюся темноту дантовского ада. Наростами, наплывами, метанием. Течение волокон, направленное волокнами, обходящее глазки, его не скрыть никакой краской. Те же волокна – линии окон небоскрёба, орнамент готических башен. Скрученность канатов, облаков, кипарисов, можжевельников. Целое из малых, движущихся и беспокойных. Ленты водорослей и перебежки солнечных бликов на воде у скал. Волновая структура существующего. Дерево или камень – течения из земли. Сухое и твёрдое – необязательно мёртвое. Сложение размера и мощи из множества волокон и чешуек. Раковина жива – уходящее внутрь себя движение. Порой прерывистое, разгороженное, как у наутилуса. Всматривающийся в свою глубину завиток. Пустота, поддерживающая пустоту. Разворот пустоты к смотрящему, приглашающий войти. Одна раковина проникает в другую перламутровым вращением, а та обнимает её плавно и кругло. И те же наслаивающиеся волокна, как в дереве или плодах. И песок – рябь, подставляющая свои горбы свету и тьме. Резкость пустынных теней – абсолютный свет и абсолютная тьма. А песок – тот, кто жив между ними.

Что в этом мире может человек? Смотреть на него почти со слезами на глазах, потому что нет сил угнаться за течениями или хотя бы проследить их миллионную долю. Лежать на спине в абсолютной усталости, не имея сил хотя бы сбрить многодневную щетину. Как сказать об этом? Портрет почти невозможен – лицо или редуцировано до характера или ситуации, или столь же непроявлено, как словарь, содержащий все слова стихотворения, но стихом не являющийся.

Встретить мир собственным телом, не отгораживаясь одеждой. Продолжать – форму, течение, свет. Световой блик вокруг обнажённой груди – как на выпуклом металле. Кожа – хорошее место для тени от рамы окна, для волн света, прошедшего сквозь стекло.