Пьесы - Владимир Голышев

Подходит к Криспину. Мучительно подбирает слова.

Ты это… Не обижай Иринушку, пожалуйста. Она, положим, и сама себя в обиду не даст. А все ж таки не обижай. Сердечко у ней золотое. Резвость, да проказы – то на виду. А что в первооснове – то одному отцу ведомо…

Губернатор смущенно утирает повлажневшие глаза скомканным платком, отступает к жене. Та его утешает. К ней присоединяются Ирина и Криспин.

Губернаторша: Полно, Аркадий Львович, в тоску себя вгонять. (молодым) Вы б, дети, не мешкали. Все, что в дороге потребуется – уложено, я распорядилась. Коляску проверили, укрепили для долгого пути.

Ирина (отцу): Ну, обними дочь свою напоследок, старый солдат!

Сама его обнимает.

Помни, что обещал. Никому ничего не говори, пока письмо из Петербурга не отправим. Жених-то у нас государственный! Высочайшие смотрины – это тебе не понюшка пороху. Дело серьезное.

Криспин: Да, Аркадий Львович. Еще предстоит государя подготовить к такому неожиданному повороту. Холера свирепствует, нужда во мне крайняя. Невозможно вообразить брачные хлопоты в сей отчаянный момент. Ирина будет представлена при дворе моей невестой и перейдет под попечение уполномоченных государем дам. Мне же предстоят беспрестанные вояжи по всей протяженности Российской империи. Возможно, в Европу – дабы обеспечить приобретение за средства казны новейших микстур. В страны Востока… Словом, пока заболевание окончательно не будет подавлено, неизбежна заминка. В этот момент разглашение произошедшей перемены совершенно недопустительно.

Губернатор (веско): Тут положиться можете на меня совершенно. Содержание сведений в секретности для военного человека – дело чести. Чего уж тут говорить.

Губернаторша: Ты, главное, Аркадий Львович, за мной приглядывай. Женщина – материя легкомысленная. Всегда существует опасность увлечься и…

Губернатор (потрясенно): Мать моя! Да как же можно допустить хотя бы даже самою мысль!..

Ирина (перебивает): Ну, полно. Ведите уже нас к коляске. А то засветло не поспеем.

Все сходят вниз по ступенькам.

Губернаторша (Ирине, на ходу, тихо, сквозь зубы): Деньги на дне саквояжа. Документы исправные там же. Печать губернская, штемпеля – всё проставлено.

Ирина благодарно смотрит ей в глаза и украдкой сжимает руку. Криспин легко вскакивает на облучок и берет в руки поводья. Родители в последний раз целуют Ирину.

Губернатор (громко): Может конный конвой отрядить? Мало ли что в дороге.

Криспин делает круглые глаза, прижимает палец к губам и сокрушенно качает головой.

(смущенно) Виноват. Всё. Могила.

Ирина усаживается рядом с Криспиным.

Криспин: Ну, с Богом! Ждите письма. Не тревожьтесь за дочь.

Коляска отъезжает и скрывается из вида. Родители остаются на крыльце одни.

Губернатор (глубокомысленно): Знаешь, душа моя, я никогда не ожидал от себя такой ловкости. Таких дипломатических талантов. Ведь казалось: пропал как заяц. По моему недосмотру был бит в зубы государев крестник. Он объясняться – я в крик. С ярмонкой этой напортачил так, что и вспоминать не хочется. Иного бы за такие провинности в железы, да в арестантский дом на казенный прокорм. А я так изощрился повернуть дело, что и взыскания избежал, и судьбу Иринушки решил наилучшим образом!

Жена смотрит на него почти с болью – как на хворого ребенка.

Губернаторша: Ну, так, на то у тебя и ум. Господь ведь с рассуждением действует: одному дает ум. Другому – красоту.

Губернатор (с сомнением): И все-таки признайся душа моя, что есть в тебе некоторая склонность считать меня… ну простоватым что ли.

Губернаторша: Помилуй, государь-то у нас что младенец, чтобы доверить губернию простаку? Искал, поди, по всей империи незаурядные умы, да лучше тебя не нашлось.

Губернатор (раздосадовано): Вот никогда наперед не знаешь: где ты всерьез говоришь, а где…

Губернаторша обнимает мужа и целует в лоб.

Губернаторша: А теперь знаешь?

Губернатор обнимает ее в ответ.

Губернатор (умоляюще): Нет, ну правду скажи: ведь было такое – не признавали за мной умственной одаренности. И ты, и Иринушка.

Отстраняется.

(патетически) Сам Господь мне послал такого зятя, и еще обстоятельства так нарочно сорганизовал, чтобы вы убедились, кто я у вас есть! Тут уж как не верти, а блестящая будущность Ирины – непреложна. И я…

Губернаторша (ежась): Что-то, вроде, как будто здесь дует. Не находишь? Пойдем-ка в дом. Велим самовар поставить. Мавра успела на ярмонке провизию закупить. Там пахлава есть чудесная. Турок один торгует. Мед, а не пахлава…

Губернатор (упрямо): И все-таки я бы хотел закончить свою мысль.

Губернаторша: Вот за чаем и закончишь. Пойдем, пойдем.

Легонько подталкивает его в спину. Губернатор сокрушенно качает головой, но подчиняется. Они поднимаются по ступенькам. Вдруг губернатор останавливается и, воздев перст, патетически декламирует.

Губернатор: "О, женщины! Вам имя…" (запинается)…

Губернаторша: "Вероломство" нам имя. Иди давай.

Подталкивает его к дверям.

Затемнение.

Сцена пятая.

Зал с колоннами в одном из столичных особняков. Длинный стол. На нем таблички с именами участников брифинга. За столом, указанные в табличках участники: в центре Гоголь, справа от него Белинский, слева – Яким. Зрители в зале – выступают в роли журналистов. Над столом висит огромный портрет Пушкина с траурной лентой. Белинский – ведущий.

Белинский: Господа, я пригласил вас, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие…

Оживление в зале. Белинский доволен произведенным эффектом.

Все мы знаем наизусть эти гениальные строки. Именно с них начинается подлинная история литературы страны нашей! Но сегодня мы будем говорить о ее первых младенческих шагах. О предуготовительном этапе, который неразрывно связан с именем Александра Сергеевича Пушкина. И пренеприятность известия нашего заключается в том, что его нынче уже нет с нами.

Белинский встает и скорбно опускает голову. За ним – Гоголь. Последним, с явным неудовольствием встает Яким. Секунд десять они молча стоят.

Прошу садиться.

Все садятся.

(патетически) Что есть Пушкин для нас, как не предвестник, не ранняя заря могучего направления, поставившего перо на службу святому делу бичевания пороков и язв общества? Чем Пушкин нам дорог, как не тем, что стал невольным пестуном и ступенью для этого направления и в первую голову для наиглавнейшего из литераторов российских, занявшего место Пушкина на вершине еще при его жизни, а ныне уже далеко ушедшего вперед в своем развитии… Давайте поприветствуем. Николай Васильевич Гоголь у нас в гостях!..

Аплодисменты. Гоголь встает, кланяется и вновь садится.

…И его молодой спутник… (запинается)

Наклоняется к Гоголю и шушукается.

Яким! Ассистент и помощник гения.

Яким неохотно встает и вместо того, чтобы кланяться, с вызовом смотрит в зал. Гоголь тихонько тянет его за рукав – мол, садись. Яким раздраженно вырывает у него руку и с независимым видом садится на свое место. Аплодисменты стихают.

Николай Васильевич, скажите, какую роль сыграл покойный поэт в становлении вашего несравненного дара?

Гоголь: Спасибо. При слове "Пушкин" многое возникает пред внутренними очами моего взора. Помню себя. Порой неодетого, а случалось, что и не евшего до полудня ничего, кроме сухой краюхи ситного и пустого чая, спешащего пешим образом за неимением иной раз лишнего гроша на извозчика, отражаясь в зеркальности витрин, наблюдая дам, чьи фасоны, невольно воскрешают в сознании фарфоровые статуетки – отраду провинциалки с гусиной шеей и черепаховой пудреницей со сколом на ободке.

Восхищенный ропот. Все потрясены гениальным гоголевским слогом.

Придешь бывало. Стрясешь росу мелкого петербуржского дождичка в прихожей. Глядь: на встречу бежит он, с заботой на челе и чернильной крапинкой на манжете. Первое дело – что нового написал. Натурально извлекаются листы. Пушкин жадно пробегает глазами. Нет! Лучше вы, любезный Николай Васильевич! Тут важно авторское произнесение, способное с совершеннейшей точностью передать все изгибы идеи, весь букет неброских поминаний, как то: несвежесть шейного платка приказчика, или помадная банка, в коей прислуга сочла за благо содержать колотый сахар, крошки которого в сочетании с пролитым питьем создают ту характеристическую липкость, коей знамениты наши постоялые дворы.