Игра в классики - Хулио Кортасар

— Как ты будешь готовить кофе в потемках?

— Не знаю, — сказала Мага, двигая чашки. — Раньше был хоть какой-то свет.

— Включи, Рональд, — сказал Оливейра. — Там, под твоим стулом. Система простая, просто поверни.

— Все это — глупее глупого, — сказал Рональд, и никто не понял, имел ли он в виду способ включения лампы или что-то другое. Свет унес фиолетовые круги, и Оливейра острее почувствовал вкус сигареты. Теперь ему и в самом деле стало хорошо: в комнате тепло и сейчас они будут пить кофе.

— Иди сюда, — сказал Оливейра Рональду. — Здесь тебе будет лучше, чем на стуле, у него в сиденье что-то острое, прямо впивается в зад. Вонг включил бы его в свою пекинскую коллекцию, я уверен.

— Мне здесь очень удобно, — сказал Рональд, — ты что-то путаешь.

— Тебе очень неудобно. Иди сюда. В конце концов, будет сегодня кофе или нет, хотел бы я знать.

— Как раскомандовался, — сказала Бэпс. — Он с тобой всегда так?

— Почти всегда, — сказала Мага, не глядя на нее. — Помоги мне, вытри поднос.

Оливейра поджидал, пока Бэпс начнет обсуждать способ приготовления кофе, и, когда Рональд, встав со стула, подсел к нему, опустившись на корточки, сказал ему на ухо несколько слов. В этот момент Грегоровиус, слушавший их, вступил в разговор с женщинами, и реплика Рональда потонула в похвалах мокко, а также сетованиях по поводу утраты секрета его приготовления. А Рональд снова сел на стул, как раз вовремя, чтобы успеть принять чашку кофе из рук Маги. В потолок снова негромко постучали, один раз, другой, третий. Грегоровиус вздрогнул и проглотил кофе залпом. Оливейра едва сдержался, чтобы не расхохотаться, отчего, кстати сказать, спазмы в желудке, может быть, и прошли бы. Мага, словно удивляясь, оглядела всех по очереди и пошарила на столе сигареты с таким видом, будто хотела выбраться из чего-то, чего не понимала, — например, из странного сна.

— Слышу шаги, — сказала Бэпс, подражая интонации Блаватской. — Старик, наверное, сумасшедший, надо с ним поосторожнее. В Канзас-Сити однажды… Нет, это кто-то поднимается по лестнице.

— У меня лестница как будто начерчена в ухе, — сказала Мага. — Ужасно жалею глухих. Сейчас мне, например, кажется, будто рука у меня лежит на лестнице и я глажу ступени, одну, другую. Девчонкой я однажды получила десять за сочинение, описала маленький шум. Очень симпатичный шумок, он уходил и приходил, с ним случалась всякая всячина…

— А вот я наоборот… — начала Бэпс. — О’кей, что ты меня щиплешь.

— Душа моя, — сказал Рональд, — помолчи немного, давай послушаем, что за шаги. Да, это король красок, это Этьен, великое апокалипсическое чудище.

«Спокойно принял, — подумал Оливейра. — Лекарство она ему давала, кажется, в два часа. Нам остался час спокойной жизни». Он не понимал и не желал разбираться, зачем ему эта отсрочка, к чему отрицать то, что уже было известно. Отрицание, отрицательное, негативное… «Да, это как бы негатив реальности, такой-какой-она-должна-быть, другими словами… Слушай, Орасио, хватит заниматься метафизикой. Alas, poor Yorick, ça suffit [131], уйти от этого я не могу, а раз так — лучше зажечь свет и выпустить это известие на волю, как голубя. Негатив. Полная инверсия, все наоборот… А если так, то вполне возможно, что он — жив, а мертвы — все мы. Самое скромное предположение: он убил нас за то, что мы повинны в его смерти. Повинны, другими словами, являемся пособниками определенного положения вещей… Ну, дорогой мой, куда забрел ты, как тот осел, которому подвесили морковку перед глазами. Да, это Этьен, и никто иной, чудо-юдо живописи».

— Выкарабкался, — сказал Этьен. — У этого сукина сына жизней больше, чем у Цезаря Борджиа. Вот что значит уметь блевать…

— Ну, расскажи, расскажи, — попросила Бэпс.

— Промывание желудка, специальные клизмы, уколы во все места, постель на пружинах, так, что голова ниже ног. Выблевал все меню ресторана «Орест», где он, похоже, обедал. Кошмар, сколько всего, даже фаршированные чем-то виноградные листья. Представляете, как я вымок?

— Есть горячий кофе, — сказал Рональд, — и напиток под названием канья, отвратительный.

Этьен фыркнул, положил плащ и прислонился к печке.

— Ну, как малыш, Лусиа?

— Спит, — сказала Мага. — К счастью, спит долго.

— Давайте говорить потише, — сказала Бэпс.

— Вечером, часов в одиннадцать, он пришел в сознание, — рассказывал Этьен чуть ли не с нежностью. — Весь был уделан, что правда, то правда. Врач разрешил подойти к нему, и Ги узнал меня. «Ну и кретин», — сказал я ему. «Пошел к черту», — ответил он. Врач шепнул мне на ухо, что это — хороший признак. В палате были еще и другие, я перенес все довольно хорошо, притом, что больницы для меня…

— Ты дома был? — спросила Бэпс. — Тебе ведь надо было пойти в полицейский участок?

— Нет, все улажено. И все-таки сегодня всем лучше остаться здесь, ты бы видела, какое лицо было у консьержки, когда выносили Ги на носилках…

— The lousy bastard [132], — сказала Бэпс.

— Я скроил добродетельную мину и, проходя мимо, коснулся ее руки и сказал: «Мадам, смерть есть смерть, надо ее уважать. Этот молодой человек покончил с собой от любви, музыка Крейслера его доконала». Она застыла и вылупилась на меня, а глаза, поверьте, точь-в-точь вареные яйца. А тут носилки поравнялись с дверями, Ги вдруг приподнялся, подпер щеку бледной рукой, совсем как на этрусских саркофагах, и обдал консьержку зеленой струей с ног до головы. Санитары животики надорвали со смеху, честное слово.

— Еще кофе, — попросил Рональд. — Садись-ка на пол, тут теплее всего. Дайте бедняге Эгьену кофе покрепче.

— Ничего не вижу, — сказал Этьен. — Почему я должен сидеть на полу?

— За компанию с Орасио и со мной, мы тут караул несем, — сказал Рональд.

— Перестань валять дурака, — сказал Оливейра.

— Послушайся меня, садись сюда — и такое увидишь, чего сам Вонг не видывал. Как раз сегодня утром я развлекался, читая «Бардо». Тибетцы — потрясающие создания.

— Кто тебя надоумил? — спросил Этьен, плюхаясь между Оливейрой и Рональдом и залпом проглатывая кофе. — Выпить, — сказал Этьен и требовательно протянул руку Маге, а та вложила ему в руку бутылку. — Какая мерзость, — сказал Этьен, отхлебнув. — Наверняка из Аргентины. Боже мой, ну и страна.

— Мою родину прошу не трогать, — сказал Оливейра. — Ты совсем как старик с верхнего этажа.

— Вонг подверг меня некоторым тестам, — объяснял Рональд. — Он говорит, у меня достаточно ума, чтобы начать его благополучно разрушать. Мы договорились, что я прочитаю внимательно «Бардо», а после мы перейдем к основам буддизма. А может, и вправду есть астральное тело, Орасио? Кажется, когда человек умирает… Что-то вроде овеществленной мысли, понимаешь.

Но Орасио говорил что-то на ухо Этьену, а тот в ответ бормотал и ерзал на месте, распространяя вокруг запах уличной слякоти, больницы и тушеной капусты. Бэпс перечисляла Грегоровиусу, впавшему в апатию, несметные пороки консьержки. Рональд, под тяжестью недавно обрушившейся на него эрудиции, испытывал нестерпимое желание объяснить кому-нибудь, что такое «Бардо», и в конце концов выбрал Магу, которая громоздилась перед ним в темноте, точно гигантская статуя Генри Мура, если глядеть на нее так — снизу вверх: сперва колени под чернотой юбки, потом торс, уходящий к самому потолку, а над ним — темная масса волос, темнее темноты, и у этой тени среди теней глаза блестели в свете лампы, а сама она, втиснутая в кресло, у которого передние ножки короче задних, ни на минуту не переставала бороться с ним, чтобы не сползти на пол.

— Скверное дело, — сказал Этьен, снова отхлебывая из бутылки.

— Можешь уйти, если хочешь, — сказал Оливейра, — но, думаю, ничего страшного не произойдет, в этом квартале такое случается.

— Я останусь, — сказал Этьен. — Это питье, — как, ты сказал, оно называется? — не так уж плохо. Отдает фруктами.

— Вонг говорит, что Юнг пришел в восторг от «Бардо», — сказал Рональд. — Вполне понятно, экзистенциалисты тоже, я думаю, должны были изучать это основательно. Знаешь, час Страшного суда Король встречает с зеркалом в руках, но это зеркало — карма. Сумма поступков каждого умершего, представляешь. Умерший видит отражение всех своих дел, хороших и плохих, но отражение это вовсе не соответствует реальности, а есть проекция мысленных образов… Как же было старику Юнгу не обалдеть, скажи на милость. Король мертвых смотрит в зеркало, а на самом деле заглядывает в твою память. Можно ли представить себе лучшее описание психоанализа? Но есть еще кое-что более удивительное, дорогая: суд, который вершит Король, вовсе не его суд, а твой собственный. Ты сам, не ведая того, судишь себя. Не кажется тебе, что Сартру следовало бы отправиться жить в Лхасу?

— Невероятно, — сказала Мага. — А эта книга — по философии?

— Эта книга — для мертвых, — сказал Оливейра.