Лучше не возвращаться - Дик Фрэнсис

— Я имел в виду… — Я покачал головой. — То есть не порадуете ли вы нас какой-нибудь скандальной историей о ней самой или о ее семье?

— Отец у нее, говорят, двинулся, если это можно назвать скандалом. Он всегда был негодяем. Говорят, что букмекеры ему приплачивали за то, что он сообщал им, когда его жоккей собирается придержать принадлежавшего ему фаворита.

— Это интересно, — увлеченно отозвалась Викки.

— Но жокей-клуб так этого и не доказал. Макинтошу удалось выкрутиться. Я слышала, что несколько месяцев назад он потерял много денег. Никогда бы не подумала, что можно потерять деньги, повысив арендную плату, но со многими в округе это случилось. И мне их не жаль, не нужно было жадничать.

— А что произошло? — спросил я.

— Я точно не знаю. Мой сосед, например, потерял все. Он сокрушался: «Никогда не давай взаймы. Я помню, как он это говорил. Ему пришлось продать свой дом.

— Бедняга, — сказала Викки. — Нужно было быть осторожнее.

— Даже миллионеры совершают ошибки, — сказал я.

Жозефина фыркнула.

— А что вы знаете о семье Нэгребб? — спросил я.

— Если не ошибаюсь, их девчонка принимает участие в показательных прыжках. Я как-то видела ее по телевизору. Кен наблюдает ее лошадей.

— А… Фицуолтер?

— Никогда о нем не слышала.

— Она доела все, что было на тарелке, аккуратно сложила нож и вилку и повернулась к Кену. — Этот человек, Нэгребб, — спросила она, — это не он был замешан в истории о жестоком обращении с лошадьми во время тренировок?

Кен кивнул.

— А что он сделал? — спросил я.

— Он бил их по ногам палкой, когда они прыгали, чтобы заставить их прыгать как можно выше, — ответил Кен. — Это трудно доказать. Лошади, принимающие участие в показательных прыжках, часто сбивают ноги, как и стиплеры. У лошадей Нэгребба всегда были ссадины на ногах. Но, после того как он получил предупреждение, это случается все реже и реже.

Белинда сказала: — Дочь Нэгребба клялась, что он этого не делал.

Кен улыбнулся: — Она слушается его беспрекословно. Она ведь выступает с его лошадьми и хочет победить, а папаша учит, как этого добиться. Нет, она не станет на него стучать.

— В каком порочном мире мы живем! — печально вставила Викки.

Отец как-то сказал: «Определенная доля зла яляется нормой. Абсолютная добродетель — это аберрация». — «А что такое аберрация?» — спросил я. «Посмотри в словаре, лучше запомнишь. Аберрация — это отклонение от общепринятых норм. Принимай мир таким, какой он есть, — сказал он, — и постарайся понять, сможешь ли ты сделать его лучше. Работая за границей, лги, если это необходимо для блага твоей страны». Эти обрывочные мысли были прерваны неожиданным пониманием того, что я, как и дочь Нэгребба, в юности находился под сильным влиянием своего отца.

Когда обед закончился, я покинул Тетфорд и отправился в Риддлзкомб. Хотелось увидеть, все ли я помню. Перед глазами проплывали лишь смутные картины. Но когда я приехал на место, то удивился, насколько все оказалось знакомым. Почта, гараж, пабы — все оставалось на месте. Время не разрушило коттеджи, не изменило каменные дома. Пруд, в который я бросал камешки, теперь высох. А небольшое деревце, на коре которого я вырезал буквы «П.П.», теперь превратилось в великана с раскидистой тенистой кроной. Я припарковал машину и решил пройтись пешком, вспоминая всех тех, кто жил здесь и кто теперь умер или уехал. Казалось, я очутился в затерянной стране, которая в течение двадцати лет стояла, пересыпанная нафталином. Небольшой магазинчик «Хенли» все еще продавал разноцветные леденцы и комиксы. Козырек навеса на автобусной остановке по-прежнему был покрыт рисунками и надписями, предупреждавшими о большом штрафе за мусор. Требовались добровольцы для отстройки игрового павильона. Все в поселке оставалось знакомым, хотя красная телефонная будка исчезла, а на месте старого дома, где жил врач, появилось новое здание медпункта. Нетронутая столетиями, не говоря уже об этих двадцати годах, стояла небольшая древняя церквушка, в которую я ходил на Рождество, но не чаще. Она стояла, по-прежнему окруженная невысокой каменной изгородью, за которой простирался небольшой газончик, а дальше — несколько покрытых мхом памятников безымянных могил. От нее по-прежнему исходил дух немеркнущей надежды и вечной жизни. Я подумал, что в дни признания нормальной дозы зла церквушка должна быть закрыта между службами. Я прошел по ведущей в глубь двора усыпанной фавием дорожке, ни на что особо не надеясь, но, к моему удивлению, старая щеколда звякнула, и тяжелая дубовая дверь подалась. Я снова очутился в мире, где пахло старыми псалтырями, подушечками для коленопреклонения и алтарными цветами — всем тем, что я считал присутствием Божьим, когда мне было шесть лет.

Когда я вошел, пожилая женщина, поправлявшая стопку псалтырей, оглянулась и сказала:

— Вы рано. Вечернее песнопение только через три часа.

— А можно, я пока просто побуду здесь, — спросил я.

— Отчего же нет, — сказала она, — если только не будете шуметь.

В моем распоряжении было десять минут, а потом она собиралась уйти и выключить свет. Я присел на скамью и некоторое время наблюдал за женщиной, пока она вытирала на кафедре пыль, пробегая влажной тряпкой по медной ограде, над которой возникал бюст викария, и монотонным голосом он читал непонятные стихи, гулким эхом отдававшиеся в зале, и которую я воспринимал как ширму кукольного театра.

«Помолиться сейчас было бы в самый раз», — подумал я, но, давно разучившись это делать, я редко чувствовал в себе подобную потребность. Пусть церковные стены и оказывали духовную поддержку, однако, чтобы ее получить, нужна была тишина и много времени, а за десять минут этого не достигнешь. Я обошел церковь и снова прочел маленькую медную табличку, едва заметную снизу: «Пол Перри», даты жизни и смерти, «Покойся с миром». Мама уговорила викария поместить ее здесь, несмотря на то что Пол Перри жил в Ламбурне. Каждое Рождество мама посылала табличке воздушный поцелуй. Хотя сейчас я этого и не сделал, я все же пожелал добра юному наезднику, который подарил мне жизнь.

Я поблагодарил старушку.

— Ящик для пожертвований у входа, — сказала она.

Я снова поблагодарил ее, заплатил дань своему прошлому и пошел дальше, вдоль дороги к домику, в котором мы когда-то жили. Конечно, он казался маленьким и выглядел бедным родственником среди других домов поселка. Краска выцвела, сад был пустым, но опрятным. Ворота, на которых я любил раскачиваться, и вовсе отсутствовали. Я остановился и засомневался, стоит ли входить во двор. Там, наверное, живут совсем другие люди, и мне придется объяснять, кто я. В конце концов я направился обратно к машине, решив более не тревожить свои воспоминания. Однако, прежде чем уезжать, я хотел заглянуть в конюшни Иглвуда. Воскресный вечер считался запретным временем для посещения конюшен скаковых лошадей, но я все же оставил машину снаружи и вошел во двор в надежде, что кто-то увидит меня из окон. Я старался производить впечатление безобидного заблудившегося туриста. Не успел я сделать и шести шагов внутрь двора, как был остановлен властным голосом:

— Да? Чем могу помочь вам?

Я обернулся. Голос принадлежал худенькой сорокалетней женщине в джинсах и свитере, стоявшей на стремянке и крепившей к стене конюшни табличку, которая белыми буквами на свежелакированном дереве предупреждала: «Лошадей не кормить!»

— Э-э-э… Я бы хотел поговорить с мистером Иглвудом, — нашелся я.

— О чем?

Я прокашлялся.

— О страховке, — это было первое, что пришло мне в голову.

— Нашли тоже время для подобных разговоров. К тому же у нас есть все необходимые страховки. Наклонив голову, она полюбовалась табличкой, удовлетворенно кивнула и спустилась со стремянки. Еще две такие же таблички стояли внизу у стены.

— Я насчет страховки лошадей, — сказал я, начиная понимать цель своего визита.

— Уходите, а? Вы напрасно теряете время.

Легкое дуновение ветра сделало еще более прохладным и без того нежаркий февральский день и набросило ей на лицо прядь густых рыжеватых волос. По тому, как она убирала волосы, было ясно: она уверена, что выглядит хорошо. Ее жизненная энергия и природный магнетизм создавали вокруг нее особое поле. В тот момент она показалась мне очень привлекательной. Она взяла лестницу в одну руку, а другой попыталась захватить обе таблички. Одна из них выскользнула, но я успел ее подхватить.

— Спасибо, — коротко бросила она. — Вы можете помочь мне ее поднести, но это позволит вам проникнуть не дальше противоположной стены.

Улыбнувшись, я проследовал за ней через двор, где из старой кирпичной стены на высоте человеческого роста торчали два штырька. Установив стремянку, она поднялась на несколько ступеней и начала двигать табличкой до тех пор, пока штырьки не вошли в пазы. Табличка стала на место, и женщина, выразив свое одобрение формальным кивком, спустилась на твердую землю. Потом, протянув руку за следующей, которую я все еще держал, сказала: