Желтые обои, Женландия и другие истории - Шарлотта Перкинс Гилман

разворачивались и уходили от него, пока он не остался в небольшом кругу любопытных, в которых явно наблюдалось меньше всего «девического».

Я заметил, как сначала он выглядел довольным, будто думал, что производит сильное впечатление. Но в конце, взглянув на меня или на Джеффа, он сделался гораздо менее уверенным.

Что до меня, то я был весьма приятно удивлен. Дома я никогда не был «популярным» у женщин. У меня имелись подруги, хорошие девушки, но мы дружили, и только. К тому же они были из одного со мной круга в том смысле, что ухажеры за ними роем не вились. Но тут я, к своему изумлению, обнаружил, что группа вокруг меня собралась самая большая.

Мне, конечно же, приходится обобщать многочисленные впечатления, но первый вечер явился хорошим образцом того, как нас принимали в целом. За Джеффом следовали, если можно так выразиться, более сентиментальные… хотя нет, тут нужно другое определение. Возможно, менее практичные, девушки с артистическим складом характера, преподавательницы этики и изящных искусств.

Терри досталась довольно «боевая» группа: пытливые, логичные, ищущие умы, не слишком чувствительные — именно такие, которые нравились ему меньше всего. Что до меня, то я довольно сильно возгордился своей популярностью.

Терри от этого был вне себя, но едва ли его можно было винить.

— Девушки! — бушевал он, когда встреча закончилась, и мы снова остались одни. — И это девушки?!

— Я бы сказал, что чрезвычайно приятные, — заметил Джефф, обратив к нему затуманенный блаженный взор голубых глаз.

— А как бы ты их назвал? — мягко спросил я.

— Мальчишки! Просто мальчишки, и ничего больше. К тому же хмурые и неприветливые. Нахальные юнцы-критиканы. Никакие не девушки.

Он злился и желчно смеялся. По-моему, даже немного ревновал. Потом, когда он узнал, что именно им не нравилось, Терри немного изменил линию поведения, и дело пошло лучше. Ему пришлось на это решиться. Поскольку, несмотря на все его неудовольствие, это были девушки и, более того, других не было! За исключением наших трех, знакомство с которыми мы вскоре возобновили.

Когда дошло до ухаживаний, что вскоре и произошло, то я, конечно, лучше всего могу описать свое собственное — и меньше всего хочу это делать. Но о манере Джеффа я кое-что слышал: ему хотелось с трепетом и восхищением распространяться о возвышенных чувствах и безграничном обожании своей Селис. А Терри… Терри наделал столько ошибок и столько раз получал отповеди, что когда он по-настоящему решил завоевать сердце Алимы, то значительно поумнел. При этом все шло не совсем гладко. Они вновь и вновь ругались и ссорились, он отстранялся, чтобы утешиться другой красоткой, но та его и знать не желала, и он снова возвращался к Алиме, раз за разом становясь все преданнее.

Она же оставалась неприступной. Высокая симпатичная особа, выделяющаяся силой даже среди в большинстве своем неслабых соотечественниц, с гордо посаженной головой, прямыми бровями вразлет, словно крылья парящего ястреба, над живыми темными глазами.

Я сдружился со всеми тремя, но больше всего с Элладор, задолго до того, как это чувство для нас обоих переросло в нечто большее.

От нее и от Сомель, с которой мы были откровенны, я хоть что-то узнал об отношении Женландии к гостям извне.

Страна жила в изоляции, счастье и в достатке, когда в небе над ней раздался стрекочущий рокот нашего биплана.

Этот звук слышали все на много километров вокруг, новости разнеслись по всей стране, в каждом городе и в каждой деревне собрались советы.

Они быстро пришли к следующему заключению:

«Из другой страны. Возможно, мужчины. Явно высокоцивилизованные. Несомненно, обладающие массой ценных знаний. Вероятно, опасные. Если получится — поймать; при необходимости — обуздать и обучить. Возможно, есть шанс восстановить у нас обоеполое государство».

Они нас не боялись. Три миллиона очень умных женщин (или два, считая только взрослых) вряд ли испугаются троих молодых людей. Мы думали о них как о «женщинах», а потому считали несмелыми. Но прошло две тысячи лет с тех пор, когда они испытывали страх, и уж больше тысячи лет с момента, когда они окончательно расстались с этим чувством.

Мы думали — по крайней мере Терри, — что сможем выбирать из них. А они решили — очень осмотрительно и дальновидно — выбирать из нас, если это покажется рациональным.

Все время, пока мы учились, они нас изучали, анализировали каждый наш шаг и писали отчеты. Эта информация широко разошлась по стране.

Все до одной девушки в том краю многие месяцы вникали во все сведения, которые они смогли получить о нашей стране, культуре и личных качествах. Неудивительно, что на их вопросы было нелегко отвечать. Но я должен с сожалением признать, что когда нас наконец вывезли и выставили на обозрение (не хочется использовать это выражение, но так оно и было), то желающие толпой не бросились. Наш бедный старина Терри наивно полагал, что, наконец-то, окажется в «малиннике» — и каков результат! Ягоды-малины изучали нас внимательными оценивающими взглядами.

Они проявляли к нам живой и глубокий интерес, но совсем не тот интерес, на который мы рассчитывали.

Чтобы представить их к нам отношение, нужно учитывать их исключительно развитое чувство сплоченности. Каждая из них не выбирала себе возлюбленного, они не имели ни малейшего представления о любви, а именно — о половой ее составляющей. Для каждой материнство было путеводной звездой и преобладало над личными чувствами, его ожидали как исполнения высшего общественного долга, как обета всей жизни. И вот теперь они столкнулись с возможностью сделать огромный шаг, касающийся всего их жизненного устройства, и восстановить прежний естественный двуполый порядок.

С этой основополагающей идеей соседствовал безграничный интерес к нашей цивилизации, любознательность совершенно безличная и направляемая складом ума, по сравнению с которым мы казались школьниками.

Неудивительно, что наши лекции не пользовались огромным успехом, и все наши ухаживания во время поездки (по крайней мере со стороны Терри) воспринимались очень неприязненно. Причина моего сравнительного успеха поначалу вовсе не потешила мою гордость.

— Ты нравишься нам больше всех потому,