Летит, летит ракета... - Алекс Тарн

— До самого дома! — перебила женщина, будто не услышав аминых слов. — Он все может. Все. Упрямый мул, каких мало.

Она встала и привычным движением перевязала платок. “Чокнутая не меньше, чем Боаз, — подумал Ами. — А может, даже больше. Сумасшедший дом. Отделение для буйнопомешанных”.

— Вот что, Далия, — сказал он вслух. — Я хочу бросить взгляд на ваш туннель. Крепеж, распорки, ориентация, всякое такое…

— Нет проблем, — Далия положила руку на рукоятку инвалидного кресла. — Я тебе помогу спуститься.

— Вот еще! Не трогай, я сам…

Со всеми этими туннельными передрягами Ами почти забыл о своих внезапно вернувшихся ногах. Вернее, нет, не забыл — как можно такое забыть? Он просто отложил осмысление этого космического события на потом. Годы инвалидного черепашьего бытия приучили его к осторожности: никогда не следует торопиться с выводами, радоваться улучшению или тому, что кажется таковым. Потерпи, Ами, подожди… Сначала обдумай эту новость наедине с самим собой, разгляди со всех сторон, попробуй на вкус, перемой и обсоси каждую косточку, а потом уже беги рассказывать всему свету. Беги рассказывать… “беги”… слово-то какое…

Ноги прекрасно слушались его и сейчас; во всяком случае, стало несравненно легче спускать себя в коляске по лестнице. Если бы не Далия, можно было бы просто сбежать в подвал вприпрыжку, как это делают нормальные здоровые молодые люди. Но Ами инстинктивно не хотел торопить события. Почему?

У этого желания, несомненно, имелась какая-то веская причина… вот только какая? Она висела за его спиной, как огромный темный театральный задник за спиной актера-дебютанта, пришпиленного к авансцене ярким лучом прожектора. Для того, чтобы рассмотреть, понять и осознать ее, требовалось время, личное, персональное время, свободное от самопальных туннелей и их безумных копателей. Время? А может, ты просто боишься, а, Ами? Боишься рассмотреть, оттого-то и оттягиваешь всеми силами решительный момент?

Против аминых ожиданий, туннель оказался вполне сносным, с грамотным крепежом и электрическим освещением. Инвалидная коляска проходила там, почти не задевая боковых распорок. Ами смотрел, задавал вопросы, удивлялся ответам, сдержанно нахваливал. Затем Боаз Сироткин, гордый полученными оценками, проводил специалиста до калитки.

— Значит, договорились, — сказал Ами, пожимая хозяину руку. — Пока я не достану приборов, ты никуда не двигаешься. Передохни немного и дай отдохнуть Далии, хорошо?

— Далия… — ухмыльнулся Боаз. — Станет она тебе отдыхать! Копает, как заведенная, чуть ли не больше моего. Я ей все говорю: полежи, переведи дух… куда там! Упрямая, как ослица. Уж если что ей втемяшится…

“Сумасшедшая парочка…” подумал Ами и тронул колеса — ему не терпелось уже остаться одному. Но тут Сироткин, словно вспомнив что-то, наклонился к самому его уху.

— Да, совсем забыл тебе рассказать, — прошептал он. — Я тут не один такой.

– “Такой” — какой? — не понял Ами.

— Шш-ш… — Боаз оглянулся, как будто кто-то мог их подслушать на пустой улице пустого Матарота. — Такой, который копает. Есть еще один.

Ами устало вздохнул: все, как по книжке. Начальный курс психиатрии. Безумные Сироткины естественным образом склонны были искать и находить аналогичное безумие и в других людях. Это как бы служило для них подтверждением их собственной нормальности.

— Ну, и кто же этот “один”?

— Хилик, — прошептал Боаз. — Хилик Кофман. Я видел, как он возит землю. Много земли. Точно тебе говорю.

— Так, Боаз, — решительно сказал Ами. — Сейчас уже второй час ночи. Если ты не возражаешь, я бы поехал домой, спать…

— Ясное дело… — Сироткин с видимым сожалением выпрямился, отпуская Ами на волю. — Ты только поторопись, ладно? Для нее каждый день важен.

“Для нее — это для собаки, — понял Ами. — Господи, как я, оказывается, устал от этих Сироткиных… Наверное, у меня даже ноги подкашиваются. Теперь я уже могу так сказать: ноги подкашиваются. Ноги…”

Он медленно катился вдоль пустого тротуара. Фонари светились через два на третий. И то спасибо: кому тут светить? Ему? Он и так знает улицы Матарота наизусть, каждый квадратный дюйм. Где-то метров через двадцать должна быть яма. Ами объехал опасное место. Наизусть. Мог бы обходиться вообще без света, без глаз. Как раньше обходился без ног.

А что, разве плохо ему было? И вообще, что такое “хорошо”? Хорошо — это то, к чему привык. А он привык здесь ко всему: к коляске, к Матароту, к людям вокруг. Ему здесь уютно, у него здесь дом. И жалобы по поводу инвалидности — не более чем часть этого уюта. Его уважают: экое горе на парня свалилось, а он, смотрите, ничего! Живет и в ус не дует. Учится, пиво пьет, жизни радуется не меньше других, а может, даже и больше. Точно больше, потому что в мелочах-то самая радость и водится. В лужице радость, не в море. А на бегу поди разгляди ее, лужицу.

Будь у него ноги, разве оказался бы он здесь, в Матароте? Дудки! Черт его знает, где бы он тогда оказался. В Боливии, в Рио, в Непале, в Гоа, в Коста-Рике… В дикой скачке по касательной, подгоняемый ненасытными глазами, по невиданным горам, умопомрачительным ущельям и таинственным равнинам, когда постоянно хочется, требуется еще и еще, и еще… почему? — да потому, что увиденное не насыщает, при всей своей умопомрачительности, пролетает мимо, в крутящуюся вакуумную воронку засасывающей пустоты — фьють, и нету… а, значит — подавай-ка поскорее что-нибудь новенькое, да покруче, а иначе какого хрена мы вообще забрались сюда, братишка, зачем?

Вот именно: зачем?

Выйти сейчас перед всеми, вернее, встать и выйти: вот он, я, смотрите, почти такой же, как и был, только с ногами. То есть, совсем другой от задницы вниз, но от задницы вверх-то я тот же самый, в точности. Ами Бергер, помните такого? Ами, на коляске…

Вспомнят ли?

Нет, не вспомнят. А хуже всего — ты и сам-то себя не вспомнишь, как не помнишь сейчас давнего бостонского мальчика, школьника из причесанного американского пригорода, болельщика “Патриотс”, “Селтикс” и “Ред Сокс”.

— Эй, Ами Бергер, помнишь Ами Бергера?

— Кого, кого?..

— То-то же…

А ведь есть еще и она. Та, что кажется тебе сейчас главнее всего прочего. Как посмотрит она на нового Ами? Как новый Ами посмотрит на нее? Есть дворцы, которые строятся по песчинке, по камешку, по кирпичику. Трудно строятся, зато легко падают. Устоит ли ваш? Это ведь тебе не окно перестеклить…

Калитка оказалась аккуратно притворенной и даже закрытой на щеколду. Значит, кто-то навещал: сам он всегда оставлял ее распахнутой настежь. Гадая, кто бы это мог быть, Ами проехал по дорожке и остановился у входа. В гостиной горел свет. День отказывался кончаться. А может быть, это Эстер? Ами толкнул дверь и мысленно чертыхнулся. Навстречу ему с дивана уже поднимался профессор Серебряков. Вид у него был одновременно и смущенный, и решительный.

— Ами, дорогой, извините за вторжение… — он развел руками. — Как видите, я позволил себе…

По правилам этикета здесь следовало бы ответить, что, мол, не беда, дорогой профессор, ничего страшного, всегда рад… Но Ами предпочел промолчать. Он и в самом деле смертельно устал.

— У меня к вам важное дело, — неловко произнес Серебряков.

Ами Бергер пожал плечами.

— Я надеюсь, Альександер, что оно действительно важное. Даже очень-очень важное. Потому что, если речь идет о чем-то, что можно прояснить завтра, то я предпочел бы…

— Дело жизни и смерти. Клянусь вам.

— Что ж… говорите. И пожалуйста, сядьте. Что вы вскочили?

Серебряков помотал головой.

— Нет-нет. Я уже насиделся. И вообще, не хочу вас задерживать… — потирая руки, он нервной побежкой проследовал от дивана к лестнице и обратно. — Я ужасно благодарен вам за помощь, которую вы мне оказываете с переводами. Прямо не знаю, что бы я без вас делал.

— Для меня это работа, — сухо ответил Ами. — Работа, за которую вы мне платите.

— Что? — рассеянно переспросил профессор. — Ах, да… но дело не в этом. Сейчас речь идет о помощи иного рода. Впрочем, если понадобится, то и она может быть оплачена. Только назовите цену.

— Да о чем вы?

Серебряков проскочил мимо дивана, вернулся, сел, наклонился в Амину сторону, словно намереваясь что-то сказать, и снова вскочил. Его начала бить заметная дрожь.

— За нами охотятся, Ами! — вдруг выкрикнул он срывающимся голосом. — Охотятся! Я чувствую себя дичью на прицеле. Вы когда-нибудь чувствовали себя дичью на прицеле?

— Неоднократно, когда был в армии, — сказал Ами. — Но вы-то не в армии. Кто может охотиться на вас? Или вы имеете в виду ракеты?

— Какие ракеты… — простонал Серебряков. — При чем тут ракеты? Вы видели трех горилл, которых сегодня убило миной? Тех, что расспрашивали обо мне у Давида?

— Видел. Не повезло людям.