Если очень долго падать, можно выбраться наверх - Ричард Фаринья

— Бери же вино, — сказала она.

Он боролся с желанием коснуться ее прямо сейчас. Поговори о еде.

— Ты любишь виноградные голубцы?

— Наверное. Посмотрим.

Полфута греческой колбасы, то что надо.

— Может, включишь вертушку? Там Майлз, немного Джей-Джея. Ты, кажется, говорила что хочешь есть, да? — Босиком, будто на ходулях с пружинками, он ускакал в кухню и быстро достал крезгерскую скатерть. Кобальтовые полосы чередуются с белыми, легкий налет национализма. Надо послать Макариосу серебряный доллар, пусть купит два кило козьего сыра. Он убавил огонь под яично-лимонным соусом, выдавил лимон на шипящие шашлыки, подвинул тарелки с оливами и фетой поближе к плите и вытащил из холодильника «пуйи-фуиссе». Поклон чужой культуре, либеральный жест ко второму блюду. В гостиную — расстелить полосатую скатерть на фанерном столе, разложить вилки и ножи. Несколько часов назад он отдраил их в «бон-ами» и насухо вытер суровым полотенцем. Кристин сидела, поджав под себя босую ногу, а другой выводила на полу узоры. Снова в кухню, включить посильнее духовку — корочка не повредит старому доброму барану — и на оловянном подносе Гноссос вынес в гостиную охлажденные закуски.

— Бросить тебе под ноги подушку? — Кристин улыбнулась сооружению из мидий и задвинула за спину пенорезиновую тыкву; потом спросила:

— А что у них внутри?

— Вкусности. Маленькие moules farcies [13], тайный рецепт, мама Пападопулис привезла с родины. Доедай все, вырастешь большая.

Она сидела, скрестив ноги, юбка подтянулась вверх, но совсем немного, а Гноссос размышлял о вселенной ее бедер — пусть окажутся стройными, упругими, тонкие светлые волоски, безупречный живот. Звякнули ободки бокалов, и они принялись за еду. Тишина. Звуки ужина: бренчат тарелки, скребутся ножи, булькает вино, выливаясь из бутылки, разламываются подрумяненные булочки с луком, виноградные листья плещутся в соусе, запеченные помидоры шипят на сковородке. Гноссос встал только раз, чтобы перевернуть пластинку и принести из кухни капустные листья с кубиками льда. Салат и огурцы разложены в мусорной корзинке из Рэдклиффа, специально для такого случая отдраенной «Брилло». Кристин следила за каждым его жестом, за каждым шагом. Одобрительно?

— Знаешь ведь, к чему сводится еда? — спросил он. — К тому, чего не показывают в кино. К общим местам.

— К туалету?

— Ты догадлива. Жизнь — это целлулоидные страсти.

— Честное слово, Пух, ты слишком много думаешь. Неужели не устаешь?

Он оглядел стол: столько сил потрачено на то, чтобы он выглядел опрятно. Тарелки сложены стопкой, каждое блюдо на своем месте, ни крошек, ни шкурок, ни костей, ни клякс. Кобальтовая скатерть безукоризненна, как флаг над министерством иностранных дел. Кристин внимательно наблюдала. Он подмигнул ей, затем левой рукой поднял баночку с салатовым соусом, а правой — почти пустую бутылку греческого вина. Осадок в них закрутился в штормовые смерчи. Сверкнув улыбкой, Гноссос медленно перевернул посуду. Густая жидкость полилась на неоскверненные полосы, рисуя на них картину Джексона Поллока.

Потом они сидели у огня и ждали. Сырое вишневое дерево плевалось искрами, посвистывая о чем-то влажным шепотом, успокаивая их разгоревшиеся уши. Тянули «куантро» из кофейных веджвудских чашечек и покусывали кусочки феты на палочках. Скатерть развешена на гвоздиках над фанерным окном, забродившие образы быстро закреплены тонким слоем шеллака. Гноссос обнаружил эту банку в шкафу, когда искал, чем бы защитить сломанный кодограф Капитана Полночь от смертельного проникновения ржавчины. Тарелки оставлены в мелкой кухонной раковине, сюрприз для Фицгора, чтобы в следующий раз не умничал. Олово, фарфор, нержавеющая сталь, стекло и жирные листья салата.

Кристин самозабвенно-вяло пыхтела послеобеденной сигаретой. Гноссос в расстегнутой на груди бойскаутской рубахе лежал на спине и разглядывал дрожавшие на потолке фигуры. Гибридные звери скачут между тенью и пламенем. Пугливым томным пальцам как согнать — мысль пришла за мгновение до того, как он обнаружил их у себя в ладони.

Вновь она действительно держала его руку.

Жена, шепнул призрак чьей-то нежеланной сущности. И сразу вслед — так, словно сущность тайно просвечивала из обезглавленного лица над камином: берегись мартышки-демона. Но он измерял ее тело — плотским штангенциркулем внутреннего замещающего глаза, сравнивал его с роковыми силуэтами музы из Рэдклиффа, Южанки пять лет назад среди подвальных труб «Черных Лосей», девушки на побережье, имя которой он давно забыл, а помнил лишь белые шелковые чулки и туфли на высоких каблуках. Безликие фигуры — на задних сиденьях машин, на столах, половиках, застеленных афганскими коврами кроватях, диванах (родители дремлют в соседней комнате), ветренных пляжах, однажды у каменной стены в Канзас-Сити; в ваннах, под душем, у озер, речек, в кустах, лесу, траве, на гравии, на булыжниках, в гаражах, летних флигелях, креслах-качалках; руки, бедра, груди, вагины, колени, языки, пальцы, кожа, волосы и пух, которым он не знал счета. Но всегда тянулся к большему, к пересечению дуг, координаты которого определены космической рукой, к кругу, включающему в себя вершину его параболы в озонном секторе Идеального. Он сравнивал, и будто ничего не менялось. В n+1-й раз хранитель чувственного огня предлагал последний выбор: сейчас или никогда.

Нужно снять оставшийся гольф. Он скрутился гармошкой на щиколотке. Гноссос положил руку на зеленую материю, вежливо подождал, потом подобрался к беззащитной ступне. Кристин улыбнулась новому ощущению, даже не пытаясь отвести взгляд, лишь ободряюще мурлыча от безмятежного удовольствия. И в тот же миг к несказанному его удивлению, возбуждающим подарком, подтянула колено к груди. Перископ подскочил с решимостью баллистической ракеты «Поларис», рвущейся к цели из морских глубин.

Но выражение ее лица изменилось, стоило его рукам скользнуть по ягодицам. Он притянул ее к себе, сделал вид, что не замечает этого неожиданного беспокойства, и, сунув пальцы под резинку, торопливо перебрался вперед. Как хорошо — вокруг пупка туго, плотно, никакого жира. Ну же, детка, едем дальше, здесь нет левого поворота.

— Гноссос.

— Я здесь, Пятачок. — Остановка запрещена.

Но она словно закоченела. Улыбка пропала, глаза закрылись.

— Подожди секунду.

Уговорить, не останавливаться, помнишь тот давний облом. Вперед.

Она дернулась, когда он был уже почти у цели; пойманный резинкой палец тщетно искал обходной путь.

— Правда, Гноссос, подожди.

Месячные, ну конечно. Что за черт, ладно, неважно, зато без риска. Красные тельца полезны для перископа, подрастет немного.

— Просто, — начала она, — знаешь, как трудно о таком говорить…

Поласковее.

— Я понимаю, да, конечно, так часто бывает, каждый месяц, фактически…

— Ничего ты не понимаешь. Просто — Гноссос, подожди, убери руку, ну хоть на минутку. Просто — черт.

Поцелуй, пусть успокоится, погладь шею, добавь уверенности, будь мужем. Она вывернулась — глаза ищут огонь, отвлекаются — затем, вымученно вздохнув, выпаливает новость:

— У меня нет месячных, просто я девственница.

А я Пучеглазый Морячок. Продолжаем…

— Нет, Винни-Пух, это правда. Будет ужасно, если вдруг ногтем или, ну я не знаю. — Она по-прежнему смотрела на огонь. — Прошу тебя.

—Точно, — сказал он и пощекотал ей брови. Короткие волоски, жесткое электричество, люди ни черта не смыслят в бровях. Вернемся к бедрам.

— Гноссос! — Она резко повернулась. — Ладно, все равно скоро сам узнаешь. — Неужели правда? Этого не может быть, слишком хорошо.

— Ты специально меня заводишь?

— Ты хочешь сказать, обманываю — нет.

— Правда?

— Зачем мне врать, не глупи.

— Девочка, малыш?

— Пятачок обыкновенный.

— Мембрана и все такое?

— Ну да.

— Ой-ей.

— Только не говори, что это для тебя — такая уж большая неожиданность.

Гноссос перекатился на бок и ткнулся головой ей в ребра. Коротко и многозначительно хихикнул. Она подождала секунду, потом наклонилась.

— Не смейся, Гноссос.

Он махнул рукой, хотел сказать, что дело не в этом, но не смог удержать новой порции смешков. Наконец успокоился, уткнувшись лбом в ковер. Мысли скакали от потенциальной важности факта, к невероятности самого совпадения.

— Я тоже, — сказал он, — я тоже, малыш, — и обнял ее рукой за талию так, будто ей там было самое место.

— Зачем ты смеешься?

— Что ты, нисколько. Брось, Пятачок, могла бы и догадаться.

— О чем? Ты все время темнишь, Пух, это начинает раздражать.

— Неповрежден, невинен. Девственник, малыш. Я.

Она убрала его руку и состроила недовольную гримасу.

— Хватит, Гноссос.

— Это правда, малыш, постарайся просечь, это действительно так.