Если очень долго падать, можно выбраться наверх - Ричард Фаринья

Хип стоял перед микроавтобусом, зажав в костлявом кулаке пастуший кнут. Он поднимал его над головой, выписывал в воздухе зловещую дугу и, кряхтя, опускал на крыло или радиатор машины.

В десяти футах от него, прислонясь спиной к алюминиевой стене «Снежинки» и широко расставив ноги, в распахнутом шелковом халате стоял Моджо. Под халатом только голое тело, жирные колени согнуты. В руке пенис, отсутствующие глаза смотрят на Хипа, ритм жесткий и сильный.

— Еще, — шептал он, постанывая, и желтый хлыст вновь и вновь отскакивал от эмалевой краски микроавтобуса. — Сильнее, вот так.

Гноссос отшатнулся, весь в поту от смертного ужаса. Через секунду, набрав в грудь побольше воздуха, он мчался к дороге, словно убегая от застлавшей глаза кошмарной сцены. Сперва он скакал галопом, засунув руки в карманы парки, потом пошел шагом, и наконец — иноходью.

Через час птицы закончили свой праздничный концерт, и взошло солнце. Гноссос достал из рюкзака «Хенер»-фа, поднес к губам и заиграл, обдумывая первую в этот день отчетливую мысль.

Доброе утро, блюз,Блюз,как твои дела?

9

Но день стал новым.

Гноссос проснулся в полдень, солнце взорвалось у него под веками зажигательной бомбой из немого кино; в ушах звенела капель и бурлила оттепель. Сквозь щели в окне (после той ночи, когда Памела Уотсон-Мэй приходила его убивать, дыру заделали фанерой и гипсом), видны над крыльцом разбухшие швейцарские наличники. Талый снег пропитал дерево. Толстые сосульки тоже пропали; после нескольких месяцев погребения заплатки газонов чудесно зеленеют; дорожки и ступеньки мокры, но чисты; балки и брусья распрямляются, со скрипом облегчения сбрасывая с плеч надоевшую тяжесть. Части и частицы бывшей зимы, ползут теперь в канавы, падают в овраги, вздуваются бурыми журчащими потоками, по трещинам и проломам в глинистых сланцах прорываются к обледенелым пригородам, растекаются по вспаханным под пар полям и через утиные зады склонов добираются до цели — широкой стальной равнины бездонного Меандра, на берегу которого, если вслушаться, можно услыхать грохот французских и индейских пушек: это вздувшийся лед одним резким выпадом срывает с утесов громадные куски земли или камня и роняет их на безупречно ровную поверхность беременного озера.

Он заревел, словно критский бык:

— Фицгор! Где тебя черти носят? Я влюбился!

Но Фицгор не отзывался. В квартире стояла тишина, аккуратно заправленную кровать не расстилали с предыдущей ночи. На присутствие соседа лишь неявно указывали свежедоставленные и полураспакованные викторианские грелки — медь и латунь.

— Влюбился, Фицгор. — Гноссос сделал еще одну попытку и с грацией арабески выскочил из постели. На нем была только черная мотоциклетная футболка и защитного цвета носки. Словно на ходулях с пружинками, он проскакал по комнате и заколотил в створчатую дверь так, что вздрогнули стены, а охотничьи рога задребезжали и попадали на пол. — Раджаматту! — ревел он, желая отметить столь невероятное событие, — Лотос, фикус, Рави Шанкар! — Затем с воем умчался в кухню, чтобы наскоро умыться над посудомойкой. (Раковиной в ванной пользоваться нельзя — она забита мокрыми трусами, аммиаком и листерином.) Футболку с носками он метнул на вершину разлагавшегося в углу кургана из яичной скорлупы и сырных корок; оттуда, потревоженное запахом, поднялось облако ленивых мошек. Обнюхав новое поступление, они вернулись в кучу и с отвращением расползлись по щелям. Гноссос уселся на раковину спиной к крану и принялся орошать телеса разбавленным жидким «Люксом»: ноги в голубой тепловатой воде, на поверхности плавают старые виноградные листья, шарики крутого яичного белка, размокшие комки отрубей и рис. Первое омовение за всю неделю — мыча под нос «Ерракину», массируя грудь розовой целлюлозной губкой, сухой и острой, полезно для кровообращения. Некоторое время он обдумывал, стоит ли продизенфицировать волосы на лобке, потом решил оставить тело и душу на потом, для вечерней ванны. Перед самым ее приходом, ароматическая соль и масло, чуть-чуть одеколона. Пузыри из «Макс Фактор»?

драндрундрундрун-друн-друн-друн

Он вытерся серым холодным полотенцем, швырнул его в угол и, торопливо окинув взглядом полки буфета, отметил, какие из запасов продовольствия надо пополнить. Затем, плюнув на герметичную осторожность, принялся открывать окна: некоторые поддавались легко, с другими — например, заделанным фанерой и гипсом, — в дело пошла отвертка. Когда деревяшки оказывались слишком сырыми, он брался за молоток Калвина — не забыть вернуть, улика номер один по делу декана Магнолии. Может, его расплавить, отлить дурной глаз, перекинуть через Миссисипи, как кочан на веревке.

По другой стороне Авеню Академа прогуливалась, взявшись за руки, незнакомая парочка; парень с девушкой неуклюже сталкивались, пытаясь приноровиться к шагам друг друга. В счастливом исступлении Гноссос ткнул в них издали пальцем и, забыв про свою наготу, заорал:

— АГАААААААААА! — Парочка шарахнулась друг от друга и помчалась прочь, но его уже ничто не могло остановить. В новом воздухе Гноссос чувствовал накат теплой волны, ловил ноздрями ветер. Злая Мачеха Зима, старик, — пфу, и нету. Он запихал тяжелую парку в ящик с нафталином и вытащил из рюкзака сырые мятые штаны из тонкого вельвета. Штаны появились когда-то из рога изобилия — мешка с бельем, оставленного кем-то в прачечной при сан-францисской бубличной «Сосуществование»; того же происхождения была бейсбольная кепка 1920-х годов, которую он сейчас натянул на уши. Белый верх в выцветшую серую полоску, в центре — черная пуговка, бледно-оранжевый козырек. Ом, дзып — душа вылетает прямо сквозь пуговицу, большой шлем для старых богов, верхние скамейки на центральной трибуне.

Он втиснулся в тесную бойскаутскую рубашку, реликвию Таоса, и удовлетворенно оглядел себя в Фицгоровском зеркале, окаймленном позолоченной барочной рамой. Лычки пятого года, нашивки помощника звеньевого, на плече волчья эмблема, можно идти. Затянул шнурки на сапогах (носков он не носил), натянул бейсбольную кепку на самые брови — ба-бах — и он уже за дверью. И тут же столкнулся нос к носу с Джорджем и Ирмой Раджаматту, которые, словно привидения, материализовались в коридоре, явно в ответ на его вопли. Марлевые балахоны, желтушные глаза, в руках звякают стаканы джина с гранатовым сиропом.

— Господи боже мой! — вскричал Джордж и отпрянул в сторону.

— Долина Кашмир, — провозгласил Гноссос, проскакивая мимо, — утка с карри!

— Апельсиновый дал, — отозвалась Ирма ему в спину — первые слова за все это время. Но времени уже не было. Он взбирался на холм семимильными шагами и размахивал руками так, словно собирался взлететь. Мимо юрфака с тюдоровским двориком для дуэлей; мимо студсоюза, где майские мухи жужжат в крови свежего студенческого роя; мимо высоченной Часовой башни, отбивающей заостренной головой половину первого; кроссовок с шерстяными носками, топочущих по галерейному плацу, и лиц, повернутых в сторону галопирующего привидения; на мосту через ручей Гарпий он издал победный клич — и помчался вниз по тропинке мимо недостроенного пансиона «Ларгетто».

Озеро Меандр заперто высоко в холмах, в этом неестественном положении его удерживает полускрытая от глаз дамба гидроэлектростанции, и вместе с оттепелью там начался сущий ад. Массивные блоки льда вздыбились над поверхностью, наползли на берега и с неукротимой силой повыворачивали из земли деревья. Первые потоки мутной воды запульсировали в желобах, перехлестнули через бетонные контрфорсы и выплеснулись в заждавшееся ущелье в сотне футах под нею. Гноссос бежал по грязной тропинке, шлепая пятками, то и дело притормаживая, чтобы освободить ото льда наполовину загубленное дерево, помочь ему зацепиться за землю. Лучше бы сразу, мучаются бедняги, был бы стетоскоп — услыхал бы агонию. Один только раз перехватило дыхание, когда громадный ледяной блок без малейшего усилия прополз прямо у него перед носом. Ни одно дерево не преградило дорогу, глыба продвинулась футов на десять и только потом остановилась.

— Вуу-хуу, — заорал Гноссос и, ухватившись по-тарзаньи за болтавшуюся ветку, перенесся на косую скользкую поверхность. Он вскарабкался на зазубренный пик и принялся прыгать на нем, вбивая весь свой вес в каблуки. Он проделал это трижды, и дважды глыбам везло, а третью удалось расколоть и отлететь в сторону, когда обломки, сталкиваясь, покатились вниз. На мосту, где юный ручей прорывался сквозь заторы, он остановился и прислушался. Да. Слышишь журчание крови? Ветер в листьях легких? Миллионы клеток и волокон — их потоки и столкновения не могут не шуметь. Ток желчи, струйки позвоночной жидкости, пульсация растущих волос — высоко и пронзительно, будто ногтем скребут по стеклу.