Белая лебеда - Анатолий Занин

Через весь город ехал трамваем, который, казалось, потрескивал своими деревянными боками от ядреного уральского морозца. С интересом поглядывал я на старинные дома с башенками и лепными карнизами.

Я и не предполагал, что через несколько лет вернусь в этот город…

А потом длинная дорога. Тайга… Просторы Сибири… Мчались сквозь метели… Сибирский город Томск… Крепчайшие морозы…

В карантине училища встретил Радия Левченко. В Астрахани он был полковым писарем, вот и задержался в бригаде. Мы попросились в одно отделение и держались вместе. Радий хорошо рисовал и играл на баяне. Ему сразу поручили выпускать ротную стенную газету, а я редактировал и сам писал статейки. Газету выпускали в красном уголке, а там на сцене поблескивало черным лаком пианино. Радий откладывал кисть и легонько трогал клавиши, которые всхлипывали непропетой песней. Мы вспоминали наш Шахтерск, наш «подсолнечный салон» в летней кухне, наши споры и наши пески…

В училище меня приняли в партию…

И долгие месяцы учебы. Ежедневно, по шесть часов лекций нам читали военные преподаватели. И еще четыре часа самоподготовки.

Изучали стрелковое оружие и пушки — советские, немецкие, финские, итальянские… Изучали баллистику, оптику и военные оптические приборы, артиллерийское снабжение и боеприпасы…

В аудиториях было холодно, и мы сидели в шинелях, а стриженые головы так мерзли, что казались чужими. Замерзали чернила.

Курсантские пайки считались сытными, и за нашими столами иногда сидели преподаватели, которых мы подкармливали. Мы убирали казармы и учебные корпуса, кололи дрова, топили печи, охраняли училище и дежурили по городу. Во время перехода от казармы до столовой или до учебного корпуса отрабатывали строевой шаг и разучивали армейские песни. Заготовляли дрова в лесу, по тревоге поднимались среди ночи и ускоренным шагом маршировали километров двадцать, чтобы спасти от червей капусту на огороде училища. А летом ездили на уборку хлеба…

Мы с Радием строили в колхозе клуб. За тысячи километров шла война, а здесь в таежной глуши хотели иметь свой клуб, чтобы танцевать под гармошку и смотреть кино.

Клуб мы достроили, но я не пошел на открытие. Сидел на берегу речки и завороженно смотрел на стрежень, мерцающий в лунном свете. Он был как сердце… Бьется стрежень — течет, живет река…

«Она не ждет меня! — кричала моя душа. — Она продалась немцам за рюмку шнапса и пачку сигарет!»

Еще в марте был освобожден Шахтерск, я написал домой и вскоре получил письмо от Зины.

И как обухом по голове. Отца нет. Немцы бросили его в ствол «Новой». И еще туда бросили несколько сот человек.

Зина простудилась и заболела, не смогла уехать с Анной, вот почему мама и отец остались с Зиной. Степана немцы тоже схватили и сбросили в ствол шахты. Перед самым приходом немцев Ефросинья должна была родить, и он остался. Всех своих детей Степан сумел отправить в Караганду.

«…И еще я хочу сообщить, Кольча, какие у тебя-друзья оказались. Федор Кудрявый работал в полиции переводчиком, а отца Леньки Подгорного немцы назначили старостой поселка. И, Ленька с ним людей арестовывал и грабил…»

Вот это да! Вот кто у Леньки отец! Староста! И Ленька с ним!

«…А Инка Перегудова с немецкими офицерами путалась, на машине с ними разъезжала. В нашем доме немцы устроили казино для выздоравливающих офицеров. А нас в пристройку летней кухни переселили… Мы повару картошку чистили, посуду мыли, ну он нас и кормил. Говорят тут всякое. Будто Инка, по заданию с немцами водилась, да только куда она делась? Никто не знает. Может, с немцами?..»

А дальше Зина сообщила: Дмитрий Новожилов первым вошел в поселок и расстрелял Федора Кудрявого.

Потом я получил письмо от Нины Карначевой. Мелкие прыгающие буковки норовили убежать в нижний угол, строка налезала на строку, и я понял, что Нина очень волновалась, когда писала это первое письмо. Она лепетала о своей тоске.

«…Но и ты мне отвечай, Колечка. Нечего думать об этой предательнице! Даже имени не хочется называть. Да ты сам догадываешься, о ком я… Она каждый день ходила в ваш дом с немцами танцевать. Они ее шнапсом поили, сигаретами угощали. Сколько раз видела, как она на машине разъезжала с офицерами. В белом платье и с сережками…»

А из Шахтерска поступала все новые и новые сведения. Но чаще всех писала Нина Карначева. Под конец войны она объяснилась в любви, обещала ждать меня… И почти в каждом письме не без злорадства сообщала что-нибудь плохое об Ине и Таньке Гавриленковой.

В нашем поселке сгорел синий магазин, что возле милиции. При отступлении немцев в дом Гавриленковых попал снаряд, и старики погибли. А Танька исчезла…

Только сойдешь с трамвая и — вот он, дом Петра Коноваленко. Никак не минуешь его. В палисаднике под кустом сирени сидит Петр и стучит молотком. Кругом валяются ботинки и туфли, рядом на столе газеты, шахматы и кувшин с квасом. А из открытого окна несется музыка. Трамваи гремят мимо целый день, а хозяину хоть бы что… Выхватывает изо рта гвоздь и забивает в подошву. Выхватывает и забивает.

К нему наведываются родственники, друзья, соседи… Читают газеты, играют в шахматы, спорят о самых насущных проблемах, а Петр всепонимающе поглядывает на гостей и стучит молотком…

Вернувшись в сорок четвертом из госпиталя, Петр устроился в сапожную артель, которая позже преобразовалась в мастерскую и, наконец, влилась в комбинат бытового обслуживания. Но работал Петр на дому. Выговорил себе такую привилегию, хотя пришлось поездить по начальству на четырех шарикоподшипниках, пристроенных под тележкой. С тех пор ему возят мешки с обувью…

Жил с матерью в том самом стареньком домике, в котором родился и вырос. Вставал с рассветом и весь день стучал молотком. Зимой в пристройке, а летом под кустом сирени. Совсем было повеселел Петр, но тут вернулась откуда-то девушка, с которой он гулял до войны, когда он еще бегал на своих ногах. Шла она с трамвайной остановки, увидела Петра, стучащего молотком, и… мимо… Он взглянул ей в спину, до перехвата дыхания взволновала знакомая походка — мелкие шажки, а плечи будто плывут.

Стороной узнал, что она вышла замуж за его дружка, пьяницу и матерщинника, переждавшего войну со своим плоскостопием…

— Дело житейское, — утешал себя Петр. — Кабы не война…

По ночам пристрастился к чтению, книги брал у кого только мог, мать носила из библиотек, прикупал при случае. Постепенно собралась неплохая библиотечка.

Так и пролетывал денек за деньком. Что денек, годы мелькали под глуховатый стук молотка… Его стук разносился по поселку и со временем даже как-то стал успокаивающе действовать на жителей. Стучит Петр, значит, ничего страшного пока не случилось не только в поселке, но и в городе, во всем мире…

5

Мама рассказывала, что три дня гудело за городом.

— Так гудело, так гудело, что не дай бог еще раз услышать такое. А наши солдатики шли и шли по мостовой, отступали за Дон, как в том сорок первом. Под вечер все обозы и пушки проехали, и такая огромадная тишина настала… Потом как рванет! Допрежь на «Новой». Аж стекла звенькнули… И пошло рваться. На «Горняке-один», на «Второй-бис»… Мы сховались в щель. Отец за кухней вырыл. Если бомбежка или пушки гакают, туда бежим. И узлы, корзинки с харчами тащим. Бывало, спали в тех щелях, как суслики…

Высоко в небо поднялись черные столбы дыма…

— Все… Это шахты подорвали, — сказал отец. — Значит, немцы в город входят.

Утром вышли во двор, глянули через гавриленковский двор на мостовую — батюшки! Немцы толпами пруть! И на танках, и на машинах, и на повозках…

И тут мне отец сказал:

— Знаешь, мать, зачем меня вызывали в горком? Видать, последнее мне задание…

— Ох, Авдеич, не волнуй меня… Опять, значит, трястись каждую ноченьку?

— Не обижайся, сказали мне, за того дурака Дергачева. Мы его вычистили. Он же не партия, а прыщик… А то, что ты в таком положении оказался, дюже удачно. Пусти слушок…

— Слушок такой давно разошелся, — сказала мама. — Меня уж соседки пытали, за что, мол, твово из партии турнули?

— Ну и ладноть, — засмеялся отец. — И смотри, никому ни гугу… Сама должна соображать, что можно говорить, а что нет…

— А ты мне ничего и не говорил. Да я ничего и не знаю…

В нашей двухэтажной школе, отремонтированной перед войной, немцы устроили госпиталь. Стали увозить в Германию девушек и парней, не успевших эвакуироваться или спрятаться. А куда спрячешься от обысков и облав?

На вокзале играл духовой оркестр, солдаты подталкивали парней и девушек к столу, где производилась запись, совали в руки белую булочку, газету с фотографиями о том, как привольно живется в фатерлянде, и заталкивали в телятники. И делали съемку для кинохроники. Потом увозили в Германию без музыки и без булок.