ЛЕФ 1923 № 1 - Коллектив авторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хлебникову нельзя было давать корректуры, он не исправит, а перепишет все заново по иному в зависимости от случая этой «свежести» – м. б. в этом он был похож на Сезанна, переписывавшего свои картины каждый день заново в зависимости от ветра.
…В одну из ночей мы проводили глазами согнутую, удаляющуюся спину Хлебникова, уходящего в свою «чесоточную команду», я же уехал вверх по Волге.
В одно прекрасное время получаю письмо и узнаю: Хлебников в Астрахани, следовательно освобожден, зовет к себе. Я собрался и поехал есть дыни.
Дело в том, что стараниями Кульбина и других друзей, которым Хлебников писал письма, удалось таки выручить его из чесоточной команды и из 93-го запасного полка. Его держали на испытании в Казанской больнице, где признали ненормальным настолько, что освободили от военной службы.
Нашел дом на Демидовской. Звоню. За дверью голос Виктора Владимировича:
– Петровский?
– Я.
Дверь отворяется. Я прошел, Хлебников довольный и радостный сообщает мне, что сегодня, комбинируя какое-то случайное стихотворение в местном листке, не то из начальных, не то из последних букв строчек, он сложил мою фамилию.
Он мне показывал: действительно, выходила моя фамилия и ничего другого не выходило. Это и дало ему основание, не отпирая двери и не видя еще кто пришел, спрашивать: «Петровский?».
Комната Хлебникова, где бы она ни была, имела всегда один и тот же вид. Я описал ее уже ранее и прибавить больше нечего. Только на стенах ее здесь висели копии с открыток Елизаветы Бем, детские сюжеты, скопированные самим Велемиром.
Я просил пить. В двери открылось окошечко, вроде тюремного волчка – нам подали чай с карамелью. Так же было и с обедом. Происходило это, повидимому, не только от любви Хлебникова к от'единенности.
Жили мы впроголодь, так как-приходилось делить один обед на двоих: я послал телеграмму домой и пока шли деньги из Украины в Астрахань, – заложили мы с Хлебниковым его шубу. Ту самую новогоднюю шубу с елки, «шубу короля» за 17 рублей в астраханском ломбарде и отправились в степь розыскивать гору Богдо, уроненную святым и воспетую Хлебниковым в его «Хаджи-Тархане», задолго до этого путешествия.
Хлебников дышал веками. Все окружающее занимало его не своим настоящим, а своим прошлым и будущим. Он фотографировал момент пробега будущего в прошлое и обратно. Всем известна его теория повторений точек во времени, ритма вселенной, ритма истории.
Вот маленькая иллюстрация: мы садимся на пароход из Астрахани на Черепеху (Калмыцкий поселок по Балде, одному из рукавов Волги в дельте у Каспия). Сидим на палубе и таем, как дыни во рту едока, во рту степного солнца и ласково доверяемся его теплым губам.
Тает весь пароход, заметно даже, как в зное воздуха испаряется река.
Рядом сидят чинные калмыки с лицами, истатуированными морщинами, при чем морщины эти симметрично испещряют смуглые лица белыми шрамами складок. Полное впечатление искусственной татуировки:
– Степной человек, защищая лицо и глаза от палящего великого камня (солнца), молитвенно морщился. Его потомки, ушедшие в тень лесов, и потому разгладившие свои черты, стали искусственно вырезать себе следы своего великого «под-солнечного происхождения».
В это время к нам приближаются два китайчонка с известными гремящими трубками – жонглеры – и начинают
«Взбрасывать чаще и чаще
Круг трубок звенящих».
(Божидар)
Важный калмык в шелковом халате достает серебряный рубль – «мордо» русского императора – и бросает его в бубен, ласково щурясь, делая лицо совершенно похожим на выжимаемую губку. Это он выжимает все солнце ласки из своих солнечных пор. Хлебников говорит:
– Здесь важный потомок Великого Китая гордо хвастается перед далеким предком своим «талантом», который он умножил в столкновении с белыми – нами. Это очень трогательно.
– Сейчас начнется Ассирия. – говорит, вспыхивая детским довольством своих открытий, «пума», когда мы подъезжаем к Хурулу на Черепахе.
«На Ассирию башен намек
Околицы с красной кровлей»
(Хаджи-Тархан).
Он отлично знает все, все стили – он универсален. Даже баклажаны, продающиеся здесь в большом количестве, заставляют его говорить о наших набегах сюда, вывезших в Украину и Московию слово «баклага».
Мы слезли на Черепахе, пересекли несколько калмыцких поселков, рыбацких промыслов и вышли в степь. У нас фляга с водой и немного хлеба. Ушли верст 70.
Здесь же в степи Велемир сочинил своего «Льва», на одной из стоянок он записал его на лоскуточке. В степи же была изобретена «Труба марсиан», взлетевшая через месяц в Харькове в издательстве «Лирень».
Степь, солончаки. Даже воды не стало. Я заболел. Начался жар. Была ли это малярия или меня укусило какое либо насекомое – не знаю. Я лег на траву с распухшим горлом и потерял сознание…
Когда я очнулся ночь, была на исходе. Было свежо. Я помнил смутно прошлое утро и фигуру склонившегося надо мной Хлебникова. Слышу воют чекалки. С непривычки мне стало жутко. Я собрался с силами, огромным напряжением воли встал и на пароходе добрался до Астрахани и до Демидовской.
Хлебников сидел и писал, когда я вошел к нему.
– А, Вы не умерли? – обрадованно удивленно сказал он.
– Нет.
В моем голосе и виде не было и тени упрека: я догадался в чем дело.
– Сострадание по вашему да и по моему ненужная вещь. Я думал, что Вы умерли – сказал Велемир, несколько впрочем смущенный.
– Я нашел, что степь отпоет лучше, чем люди.
Я не спорил. Наши добрые отношения не поколебались.
– Сюда приехал цирк, Вы хорошо ездите верхом, можно заработать. Вы будете читать стихи с коня… Конь и книга.
Пошли в цирк.
Кстати скажу, что коня Хлебников обожал.
«Единственное из прирученных человеком животное, имя которого не стало ругательством» вот определение коня у Хлебникова.
«Режьте меня,
Жгите меня,
Но так приятно целовать
Копыто у коня».
«И кнесь и князь и конь и
